Горькая соль войны

Мамаев курган середины шестидесятых годов. Там мы крыли сетками певчих птиц, играли в войну и дрались с краснооктябрьскими пацанами, чтобы утвердить себя.

Еще мы там раскапывали блиндажи. Блиндажей было много. Выбрасывая землю, можно было найти массу интересных вещей: немецкие свастики, русские медали и ордена, тронутое ржавчиной, но вполне пригодное для использования оружие. У каждого уважающего себя мальчишки имелся парабеллум или «шмайссер», а на худой конец — пригоршня патронов или русский четырехгранный штык от винтовки Мосина, именуемой в народе «трехлинейкой».

— Ша, пацаны, — сказал Витька Калин, бросая лопату и погружая в рыхлую землю грязные пальцы с траурной каймой под ногтями. — Кажется, что-то есть!

Спустя полчаса контуры находки обозначились. Еще через полчаса перед нами во весь рост лежала красавица-авиабомба с кольцевым стабилизатором, располневшая от груза залитой в нее взрывчатки.

— Ни хрена себе! — протянул Вовка Краюшкин и постучал по темному корпусу черенком лопаты.

Собрать хворост для костра было несложно. Спустившись в овраг, мы набрали у туберкулезного диспансера использованные бинты. Вовка Краюшкин принес из дома банку краски.

Место находки от поселка отделял широкий овраг. На краю обрыва мы и отрыли окопчик. Было это метрах в пятидесяти от найденной бомбы. От окопчика к бомбе вела дорожка из бинтов, щедро облитых масляной краской. Мы залезли в окопчик, и Витька Калин картинно поджег бинты. Едко чадя, к костру из сухих веток, под которыми таилась бомба, побежала дорожка огня.

Мы присели на дно, глядя друг на друга.

Шло время. Взрыва не было.

— Погасло! — авторитетно сказал Калин.

— Бомба негодная, — возразил я.

Краюха промолчал.

— Пойду посмотрю, — промямлил Калин.

Мы его понимали. Вылезать из окопчика не было ни малейшего желания. Только сейчас мы вдруг подумали, что затеяли опасную игру.

Калин встал и взялся за край окопа, намереваясь подтянуться и выбраться наружу.

И тут бомба сработала.

Одуревшие от страха, полуоглохшие, перепуганные, измазанные пылью и копотью, мы стояли в окопчике. Задняя стенка обвалилась, мы едва удерживались над пятнадцатиметровой бездной, на дне которой голубела вода. Пахло жженой пластмассой. Так пахла смерть.

— Ну, мы и мудилы! — сказал Краюха.

Выбравшись наружу, мы отдышались и поняли, что чудом остались в живых. Воронка от бомбы едва не дотянулась от окопа, земля казалась взрыхленной.

— Погнали? — хмуро сказал Калин.

И мы побрели в поселок — три случайно несостоявшихся покойника, которым предстояла своя судьба: два будущих рецидивиста и будущий милиционер. Это только кажется, что мы выбираем дороги. Просто время смотрит на своих детей и со вздохом отправляет их — каждого в свой путь, раз уж судьба распорядилась и отвела им больше жизни, чем предполагалось по странному сценарию, который пишется неведомо где и неведомо кем.

С небес на оставшихся в живых всегда смотрят те, кому в жизни не повезло.

Некоторых из них я знал по именам, о некоторых только слышал.

Осенью я пришел в школу и увидел свежевыкрашенные парты, на которых не стало видно казавшихся вечными надписей.

Асы

Подземный переход на улице Комсомольской. В переходе на аккордеоне играет пожилой человек, почти старик. Он одноног, но энергичен и бодр. Он в пиджаке, и на груди его красной эмалью отблескивают две Красных Звезды. К облицованной кафелем стене прислонены костыли. Перед аккордеонистом лежит шляпа, в которую сердобольные редкие слушатели бросают мелкие деньги.

В переход спускается группа туристов из Германии. Остановившись, они с любопытством наблюдают за исполнителем. Один из интуристов подходит к аккордеонисту и, мешая русские и немецкие слова, спрашивает:

— Серов? Ваня? Du?

Аккордеонист прекращает играть. Долго вглядывается в полное, сытое лицо немца, неуверенно спрашивает:

— Герхард Хольцхоф?

— Уa! Уa! — радостно кричит немец и переходит на русский язык. — Сколько мы не виделись, Иван? Тридцать лет?

— Тридцать два года, — поправляет его одноногий.

Они начинают оживленно беседовать на русском языке. В войну оба были летчиками, именно Серов в воздушном бою сбил немца. Прошлое снова оживает для них. Ладони их чертят воздух, повторяя давние маневры «мессера» и «лавочкина». Судя по жестам, Хольцхоф показывает, как мог бы уйти от русского летчика, Серов в свою очередь показывает, что он предпринял бы в результате маневра противника. Наконец, они успокаиваются.

Немец подбородком показывает на шляпу с мелочью.

— Что, Иван? Это и все, что дала тебе за твои подвиги власть? А у меня приличная пенсия. Оч-чень приличная, — подчеркивает он. — Вот я и прилетел, чтобы еще раз побывать в Сталинграде. Мы здесь работали до сорок шестого года — расчищали развалины и дома.

— Не хрена было бомбить, — угрюмо говорит русский.

Последующий разговор не клеится. Немец, растерянно улыбаясь, отходит к своим. Туристы галдящей толпой поднимаются по ступеням перехода.

Некоторое время русский угрюмо смотрит вслед своему бывшему противнику, потом поправляет звездочки на пиджаке, подхватывает аккордеон и резко сжимает его мехи.