Горькие травы

— Мне тоже. Я хотел тебя о статье спросить. Читала о моем подвиге в «Осторецкой правде»?

— Конечно, знаю. А в чем дело?

— Все так и не так, много сложнее. Выставлен болван болваном — на посмешище. Какой идиот постарался? Дешево! — фыркнул он. — В расчете на дураков.

Борисова улыбнулась. Статья подсказана редактору ею, и «идиота» она могла спокойно принять на свой счет.

— По-твоему, нужно было отразить твою душевную сумятицу, растерянность, метания?

— Никакой статьи не требовалось. Пошло, да, да, пошло

и глупо. Скажи сама: зачем раздувать все в крикливый подвиг? Кстати, никаких метаний-шатаний не было. Просто здоровая потребность обдумать.

— Может быть, ты прав. По-своему. В селе очень нужны люди. Взгляни с другой стороны, чуть-чуть шире. «Зеленая Поляна» — все-таки «Зеленая Поляна», всего один колхоз. А сколько их таких же, отсталых, запущенных? Каждый ждет, Дмитрий, своего хозяина.

— Да какой из меня, к черту, хозяин? — взорвался Поляков. — Здесь все вперекос. Я сроду свиньи не держал…

— Успокойся, поможем. Почему я здесь? Думаешь, у меня нет больше дел, кроме этого колхоза?

— Ничего я не думаю. Ты имеешь право быть везде, где захочешь.

Она улыбнулась, теперь он заметил ее улыбку.

— Ох, как ты сейчас ошибаешься. Такого именно права я как раз не имею — быть, где мне хочется. Скажу больше: я не имею права быть сейчас здесь, надо готовить материалы к Пленуму ЦК, работы уйма. А я вот стою разговариваю с тобой.

Он осторожно покосился, промолчал. Они уже вышли за село. Перед ними были седые, темневшие к горизонту, сливавшиеся с белым небом поля, звезды искрились холодной россыпью. И потом они увидели выходящую сбоку луну — слепой, огромный диск. Снежная даль перед ними отодвинулась.

Поляков молча ждал.

— Хотела спросить, Дмитрий, веришь ты в задуманное? Ему тесно в пальто, захотелось сбросить его с себя и немного остыть.

— Делаю, раз считаю нужным. Слишком ты плохого обо мне мнения, если спрашиваешь.

— Спрашиваю ради себя, Дима. Нужно самой разобраться.

— Что так?

— Оставь иронию, не стоит. Скажи, ты веришь? Как прошло собрание? Я опоздала, у дяди Гриши что-то с мотором случилось. Только и попала на голосование.

— Мне оно не понравилось. Ты хочешь откровенности — пожалуйста. Проголосовали-то единогласно, лучше, если бы не так гладко. Многим совсем безразлично кто. Знаешь, еще никогда не испытывал ничего подобного. Им безразлично! Чинят валенки, родят детей, пашут и сеют все эти старики Силантий, Марфы и Петровичи. И в этом их сила. Своеобразная самозащита. Рефлекс, если хочешь. Арест Лобова явился непоправимым ударом для колхоза. До сих пор не опомнятся. Не верят. Чудовищное преступление! За пятьдесят второй год с колхоза взяли чуть ли не тройную сумму всех налогов и поставок. Теперь я понимаю так — карательная мера, что ли?

Как их теперь по-настоящему расшевелить? Чтобы поверили, с ними надо жить долго, всегда.

— Чепуху ты говоришь, — глухо сказала Борисова. — Я точно не знаю, но делалось так: кто-то в районе не мог выполнить своих норм поставок, просили помочь более сильных.

— Ну и допросились. Форменный разбой посреди белого дня.

— Глупо сравнивать. И вообще к чему этот разговор?

— Объясняю тебе, почему я здесь.

— Не верю, — услышал он жесткий голос. — Все ты на ходу придумываешь.

— Помнишь Дербачева? — спросил он тихо.

— Я очень хорошо его помню… — Он почувствовал локтем, как она напряглась.

— Разговаривали уже после: его отстранили от работы, еще Сталин не умер. Можно жить сто лет и ничего не понять. Мне стыдно вспомнить наш разговор, таким щенком я был перед ним. Тогда я не все понял, объяснил озлобленностью. Сейчас только начинаю понимать. Все говорили, говорили, говорили… Каскады лжи! А делалось черт знает что! Здесь, здесь, именно здесь, — Поляков пнул каблуком в мерзлую землю, — здесь, в этих Зеленых Полянах, будет все решено. Вот почему я здесь. Конечно, не один я. Перед деревней разговаривал я с одним инженером, из Минска к нам на завод перевелся. Умница мужик, что-то с семьей у него. Объехал десяток городов, везде стронулось, Юля, пошло, теперь не остановишь. Мы с ним откровенно говорили. Начинать надо именно отсюда. Понимаешь? Я знаю, ты понимаешь, даже если не признаешься. Для меня ты все та же, та, прежняя Юлька.

— Прежняя… Тебе хочется видеть меня прежней. — На морозе голос перехватывало. Она помолчала. — Если все так, как ты говоришь, тебе придется трудно, Дима.

— Знаю. Даже готов потерпеть поражение. И потом опять начать с того же.

— А не страшно?

— Нет.

Поляков осторожно освободил руку и стал доставать папиросы. Они закурили вдвоем, он старался не смотреть ей в лицо. Надо сказать ей до конца все, что он думает о ней. Он давно собирался.

— Подожди, — точно угадывая, перебила она его мысли. — Кого ты обвиняешь? Все это ложь.

— Если ты спрашиваешь, Юля, мне кажется, ты не имеешь права быть тем, что ты сейчас. Пойми меня правильно, тебе лучше отойти в сторонку, смотреть, думать. Кругом ломка. Ты умная, разберешься.

Она бросила папиросу и натянула перчатки.