Горькие травы

До перевыборного собрания оставалось два дня. Если раньше Поляков волновался при мысли о нем, то теперь общее настроение передалось и ему, и он почти не думал о собрании. Для всех кругом оно являлось обыденным, будничным делом. Сам того не замечая, Поляков с головой влез в хозяйственные вопросы, а Тахинин, официально еще председатель «Зеленой Поляны», совсем отстранился от дел и всех, кто обращался к нему, благодушно и подчеркнуто весело направлял к Полякову. У него уже требовали подписывать справки, просили подвезти дров для школы; старший агроном МТС два раза напоминал о необходимости обмена семенного фонда яровой пшеницы и ячменя. Присутствующий при разговоре Тахинин, пряча погрустневшие глаза, потер руки:

— Давай-давай, Дмитрий Романович, разворачивайся. Берись за дело.

Главный бухгалтер колхоза, которому Поляков сказал о закагатированной свекле, отрицательно затряс лысой головой:

— Нет, нет, Дмитрий Романович! Форменная кабала. Финансово тоже неразрешимо.

— Погодите, Евсеич, а скот, скот? Подсчитайте, сколько мы на молоке можем взять до лета? Коров сохраним — давайте уж все считать.

Старый бухгалтер придвинул счеты, долго гонял костяшки, писал и совсем разволновался.

— Ваша правда, — стащил он наконец очки. — Только я не знаю, уладить нелегко будет.

— Как-нибудь уладим. Подготовьте расчеты.

Старый бухгалтер нацепил очки на красноватый бугристый нос и забарабанил пальцами по столу.

— Гм.

Поляков повернулся и вышел. Бухгалтер переглянулся с девушкой-счетоводом и опять, теперь уже грозно, сказал:

— Гм! — И, подумав, добавил: — По коням, братцы! Мань-ка, достань расчеты с сахарозаводом.

Он еще сомневался, имеет ли право человек, не избранный пока на общем собрании председателем, отдавать такие приказания, но дело есть дело, и тут его не проведешь.

Поляков совсем перестал думать о собрании. Стали съезжаться в Зеленую Поляну из других сел, перед самым началом приехал представитель из района. Поляков думал не об исходе собрания и не о том, как выступить и что сказать, а думал о делах, которые необходимо решать на следующий день.

Выбирали членов правления из пятнадцати человек, ревизионную комиссию, списки были утрясены заранее. В самый последний момент, когда ставили на голосование, произошла заминка. Раздался дерзкий женский голос из задних рядов.

— Прокофьеву даю отвод! Хватит! Кой год ходит в членах, а с него — как с козла молока. При Лобове был, при Тахинине был — и теперь? За какие такие красивые глаза? Кладовщиком был? Был. Завфермой был? Был. Строителем, бригадиром? Везде был. А толку чуть.

— Подожди, товарищ Лабода, — сказал ведущий собрание Чернояров. — Что предлагаешь?

— Ничего я не предлагаю. Нечего пустое место в правление выбирать.

— Так, Тоська, крой их!

— Ну и доярки у нас!

— Го-го-го! Ишь разделала бедолагу, хоть на лопате выноси.

— Морду-то наела — жаром пышет!

— Так отчего телятам молока не хватает?

— А ты давай на наше место и пей, пока лопнешь, — окрысилась Тоська, скинув толстую клетчатую шаль. — Стыда у вас, у мужиков, ни в одном глазу. Как тараканы, теплые щели себе отыскали. А баба вам и швец, и жнец, и в дуду игрец. Какой из Прокофьева член? Не член — грех один. Да и сам он не скажет, за что его всюду тычут. Слова не дождешься, только сидит моргает. Ну чего ты, скажи, моргаешь?

Прокофьев, красный как вареный рак, поднялся, подталкиваемый со всех сторон, высокий ростом и неимоверно худой, с лошадиным лицом и редкими оспинами, растерянно оглянулся по сторонам. Долго отнекивался и высказался наконец:

— По мне что, по мне ничего. Не шуми, Таисия, что я тебе, борщ помешал? Хочете — выбирайте, хочете — нет.

— Слышали? Вот и весь с него спрос. В том и дело, что тебе все одно, хоть в лоб, хоть по лбу, — не преминула от-ругнуться Тоська Лабода.

Поляков вопросительно посмотрел на Черноярова. Тот отвел глаза, засмеялся:

— А пожалуй, она права. Он у нас по традиции из списка в список перекочевывает — фронтовик, награды имеет.

— Марфу Лобову надо выбрать заместо, вот кого, — сказала Тоська Лабода и села, и вокруг зашумели, и шум стоял долго.

Все неожиданно расшевелились, многим стало даже обидно, что не они увидели, а увидела эта крикливая и едучая на язык доярка.

Она первой назвала Марфу Лобову, и возразить нечего. Марфа стоила. Работает баба рук не покладая; если нужно, всегда скажет хоть кому, не постесняется.

— Ставь на голосование.

Глядя на дружно поднятые руки, Поляков волновался. Ему было тоже немного обидно, что не он выдвинул Лобову. Он радовался за Марфу, вспоминая далекие послевоенные годы и ее, молодой, дерзкой. Об этом сейчас не стоило вспоминать, он откашлялся, стал глядеть в зал на голосующих и думать о делах.

Когда расходились и поздравляли его, он смутился, сказал что-то невпопад, выразил готовность работать верой и правдой, и прозвучало это неестественно и глупо. Он хотел поправиться и только больше испортил. Стоявшая неподалеку Марфа Лобова глядела на него насмешливо-сосредоточенно. Он пробрался к ней.