Горькие травы

— Пойдем, — услышал он голос Борисовой. — Поздно уже. Дядя Гриша заждался. К утру надо в обком. У меня к тебе один совет: не торопись с выводами.

Назад они шли молча.

— Да, кстати, — сказала Борисова у самой машины, — тебе придется поехать в конце марта в Москву. Готовится совещание по сельскому хозяйству. Нужно поехать, Дмитрий, ты включен в состав делегации от нашей области.

— Не понимаю… Колхоз самый захудалый, запущено все. Трудодень пустой, только и свету, что несколько парадных доярок.

— Тем более, Дмитрий Романович. Если хочешь серьезно взяться за дело, в самый раз послушать, поглядеть. Не помешает ведь.

— Может, ты и права.

— Вот и хорошо. Буду рада, если справишься. Есть у тебя какие-то конкретные соображения? Ну хотя бы с чего начать?

— Планы мои простые. Надо прежде всего войти в дело. Тахинин совсем развалил зерновое хозяйство. К осени засеем понежские поля пшеницей, там же не земля — золото. О семенах уже договорились — «Партизан» в счет госпоставок даст. Нужно в районе провернуть. А сейчас деньги, деньги, давать по два-три рубля на трудодень. Помоги, Юля, вопрос этот решить, с закагатированной свеклой. Скот падает.

— Сделаем. Не жди — вскрывай кагаты. Если в чем другом трудно будет, звони, — сказала она, открывая дверцу машины. — Держи в курсе.

«Слова-то какие — держи в курсе», — подумал он.

— Не надо. Оторвать от одного и дать другому, а в общем результате? Да, минутку, один вопрос. Меня спрашивали, будут ли отбирать коров. Будто бы в соседней области…

— Знаю. Такой вопрос ставился. На мой взгляд, если только в налаженном, богатом хозяйстве, с высокой оплатой трудодня. И то с оглядкой, когда люди сами предложат. Сейчас говорить слишком рано, будь здоров, Дмитрий.

— Счастливого пути. Еще только одно, к маю нам нужно внести на ГЭС еще двести тысяч. Это невозможно.

— Приберег?

— Сладкое всегда на закуску. Ты знаешь, сколько уже стоило колхозу? Около миллиона.

— Ладно, Дмитрий, готовится кое-что. Пока я тебе ничего не скажу. Еще раз…

— До свидания.

Машина тронулась, и он долго стоял, постукивая каблуком о каблук. Луна в бледном небе поднималась выше. Он втянул голову в настывший воротник, засунул руки в карманы и быстро зашагал: хотелось скорее в тепло. Пожалуй, зря он так, с ходу, отказался от помощи — мало ли какой оборот примет дело. Пора повзрослеть, здесь он поступил по-мальчишески. Обиделась она или нет? Если обиделась — пусть, сама напросилась. Почему он о ней думает? Не только сегодня. Ведь если честно, то он рад, что увидел ее и поговорил. Рад? Правда рад. Ну, что тут сделаешь, если действительно рад, самому себе можно признаться.

Почти две недели заняла передача дел и документации. Акты, акты, акты — Поляков раньше никогда не представлял, что в одном колхозе может быть столько имущества, зерна, машин, скота, помещений. Около десятка групп во главе с членами ревизионной комиссии пересчитывали, перевешивали, переписывали с утра до вечера скот и зерно, сельхозинвентарь и птицу. Наконец на шестой день Поляков и Тахинин подписали передаточный акт и, встревоженный упорным молчанием жены (ни одного письма за месяц, ни одного звонка), Поляков уехал в город с тем, чтобы на другой день вернуться. Уже к двенадцати часам дня он подходил к знакомому домику в Тихом тупичке, усталый и довольный, придумывая десятки оправданий за долгое отсутствие и втайне убежденный, что Катя все примет как надо и поймет. «Скажу, обязательно скажу: мол, давай-ка поближе друг к другу от греха, — решил он внезапно. — Поговорим, кончать надо эту канитель. Побросаем вещи в машину — и до места. Некогда будет объясняться, разговаривать, все пройдет».

Он подумал о том, что убеждает сам себя, торопливо прошагал через дворик. Дома никого не было. Он нашел ключ там, где всегда, под старым ведром. Походил по домику: все чисто, прибрано, вымыто, в выскобленный желтый пол упирался солнечный столб. На столе, где Вася делал уроки, накрытая газетой, стояла незаконченная модель самолета.

«Значит, будет теперь к пяти», — подумал он, не раздеваясь, присел к столу и написал записку. Дел в городе хватит дотемна еще, успеть бы к старикам забежать.

Только к пяти часам он зашел к Дротовым. «Не разорваться мне, — подумал он. — Приду домой позднее…»

В кухне тепло, на столике стертая клеенка. Дмитрия разморило от тепла, от вкусных запахов, окруживших его, тетя Маша успела сварить свежий мясной суп, изжарить пирожки. Пирожки хрустели и таяли во рту — Дмитрий давно так вкусно не ел.

«Вот ведь как, — думала тетя Маша. — Ничего не поймешь в этой жизни. После войны люди не те стали. Чего ему было, спрашивается, в колхоз? Парень здоровый, видный, работник, водку не пьет. И на заводе, Платон говорил, ценили».

Она жалела Дмитрия, сердилась на Солонцову, — муж в деревне похудел, три шкуры с себя дерет, а она и не чешется. Тетя Маша всегда считала Катю неровней Дмитрию и только не говорила вслух, даже старику. Сейчас она ругала ее разными словами, ругала про себя и все хлопотала, что бы еще сообразить повкуснее своему любимцу.