Горький апельсин

Восточное всхолмие, которое, по-видимому, открывалось перед гостями Линтонса, пока они ехали по аллее в экипаже или в автомобиле, казалось неприглядным и мрачным: оно пряталось в своей собственной тени всегда, кроме раннего утра. Архитектор словно бы приберегал самое лучшее – по части света, пейзажа, портика – для тех, кто решится войти в дом. Парадная дверь посреди фасада была небольшая, к тому же ее покрывали пятна: застывший раствор наверху, между камнями фронтона, выкрошился, и вода из прохудившейся водоотводной трубы сочилась наружу. Казалось, камни расшатались, как зубы в щербатом рту, и я забеспокоилась, не слишком ли сильно Питер трясет дверь, пытаясь заставить ключ повернуться. Он провел меня в главный вестибюль. За распахнутой дверью виднелся пол с черно-белой плиткой, могучий камин, стены, обшитые деревянными панелями, а наверху с трех сторон – нарисованная галерея.

Питер поиграл выключателем, но помещение осталось темным.

– Я уже несколько дней пытаюсь добиться, чтобы на первом этаже работало электричество, – сообщил он. – Где-то в подвале накрылся распределительный щит, но мне, черт побери, все никак не удается его отыскать.

Я стояла посреди вестибюля, среди кусочков штукатурки, шрапнелью усеивавших пол, и медленно кружилась, глядя вверх.

– Видите? – спросил он, тоже поднимая глаза и делая широкие восторженные жесты. – Эта галерея – trompe l’oeil[20] только с двух сторон. А на третьей стороне – настоящая галерея, только ее заколотили досками.

На стенах поверху кто-то изобразил ограждение, пилястры и витые штукатурные арки. Но, присмотревшись, я действительно поняла, что на стене, которая располагалась напротив парадной двери, балюстрада вполне реальная, только просветы между ее столбиками нарисованы на досках – чтобы создать тени и иллюзию глубины, мнимого коридора, который тянется позади.

– Зачем так делать? – удивилась я. – Эта галерея была бы как раз напротив ваших комнат, верно?

– Да. Кто знает, может, военные ее забили.

– Они не стали бы возиться с ее маскировкой, не подлаживались бы под trompe l’oeil.

– Нет, – согласился он. – Думаю, не стали бы. Тогда не знаю. Нам сюда.

Он провел меня в еще одну темную комнату. Под ногами хрустел мусор, и эхо от этого звука заставляло предположить, что помещение порядочных размеров, с высоким потолком, с далеко разнесенными стенами. Я услышала, как отщелкиваются шпингалеты: Питер открыл пару жалюзи, высотой вдвое больше меня, и вечернее солнце полилось в зал через двустворчатые окна до пола, выходившие на террасу и цветник.

– Голубая гостиная, – торжественно объявил он.

Гостиная оказалась пуста, если не считать прислоненного к стене гигантского зеркала, грязного, в ржавых пятнах. Мельком увидев свое отражение, я встала к зеркалу спиной и посмотрела на зияющую дыру, где следовало бы располагаться камину.

– Вырвали с корнем, проклятые вандалы, – пояснил Питер.

Он открыл другую пару жалюзи и французских окон, потом следующую. Снаружи уже наступали сумерки: запахи дня исчезали, слышалось пение черного дрозда.

– Утащили даже колокольчик, которым вызывали слуг, – добавил он.

За обнажившимися кирпичами из какой-то дыры в стене торчал провод. Мы одновременно развернулись от всего этого к зеркалу и оба отразились в нем, пятнистые, в сепиевых тонах, без улыбки. Мне показалось, что мы слишком долго смотрели друг другу в глаза через зеркало, прежде чем я отвела взгляд.

– Как-то это не соответствует всему прочему неоклассицизму. – Питер взмахнул рукой, показывая на обои. – Может быть, какая-нибудь леди Линтон увлекалась павлинами.

Стены покрывали обои в китайском стиле, теперь уже истрепавшиеся, выцветшие в местах, куда чаще падало солнце, более темные за дверью в главный вестибюль и вокруг бывшего камина. Пагоды, цветы, птицы, вручную нарисованные на шелке. Павлины в окружении цветочных гирлянд и апельсинов с ямочками на боках.

– Кто же мог так с ними поступить? – ужаснулась я.

– Поступить? Что вы имеете в виду?

– Кто-то вырезал им глаза.

– Бог ты мой, – произнес Питер, озираясь. – Я и не заметил. Кто-то это проделал со всеми.

Каждого из нарисованных павлинов ослепили, каждый круглый глаз удалили острым лезвием. Мы бродили от стены к стене, дотрагиваясь до изуродованных птиц, вслух недоумевая, кому могло хватить злобности для того, чтобы не полениться притащить стремянку и вырезать глаза даже у тех, которые были изображены под самым потолком.

– Не желаете сократить нашу экскурсию? – спросил Питер. – Остальное можно осмотреть в другой день.

Зрелище было неприятное, но мне хотелось идти дальше. Через следующую дверь он провел меня в смежную комнату, тоже пустую, а потом в две другие. Он везде открывал жалюзи.

– Музыкальный зал, – провозгласил он, стремительно шагая по голым половицам.