Горький апельсин

Я попросила Кару купить мне еще таблеток от головной боли, когда она в очередной раз покатила на велосипеде в город, и я выяснила, что, если спать до середины дня, этим долгим сном можно прогнать похмелье.

* * *

Во второе воскресенье августа я вытащила себя из постели и улизнула в церковь: я обнаружила, что от этой привычки трудно отказаться, даже если не выспалась. А еще я узнала, что в ранние утренние часы в низинах поместья висит туман, а трава – влажная от росы. В воздухе пахло кострами: этот край уже готовился к осени. Для меня так много переменилось с тех пор, как я в последний раз шла по этим аллеям под липами и тисами, что мне казалось – прошло не меньше месяца, хотя на самом деле минуло всего две недели. Утро словно приветствовало меня, и я чувствовала себя более легкой, более уверенной, я шла с высоко поднятой головой, готовая ко всему. Я села на ту же скамью, что и в прошлый раз, но не стала озираться, чтобы сосчитать прихожан или узнать, пришла ли Кара. Помоему, проповедь была приурочена к Преображению Господню, но чем дальше, тем тише говорил Виктор, и я поймала себя на том, что наклоняюсь вперед, чтобы уловить его слова о сияющем свете, о нимбах и о том, что во всех нас кроется потенциал, позволяющий нам измениться к лучшему, даже когда в жизни у нас все хуже не придумаешь. Я не услышала в его словах ни убежденности, ни убедительности. После проповеди он предложил нам безмолвно исповедаться, и я подумала: может быть, он думает, что мне это нужно? Как и все вокруг, я опустилась на колени, чтобы помолиться, и мысленно исповедалась в своих грехах, но я уже тогда сомневалась, что меня кто-то слышит.

После службы я направилась к задним воротам.

– Мисс Джеллико! – окликнул меня кто-то, и я, даже не оборачиваясь, знала, что это Виктор.

Он расположился на нижнем выступе той же гробницы, где мы сидели в прошлый раз, только теперь – с двумя стаканами воды.

– На одного человека меньше, чем в прошлое воскресенье, – отметил он.

– Кара не пришла, – сказала я. – Но она не в счет. Ваша паства ее все равно бы не пустила, правда? Разве что попить ее крови.

– На сей раз не Христовой?

Мы улыбнулись, глядя друг на друга.

– Я уже с ней познакомилась как полагается. С ней и с ее… с ее мужем Питером. Они очень милые. Вы не должны поддаваться ложному впечатлению.

Он издал какой-то горловой звук: казалось, он не согласен, но не решается объявить об этом вслух.

– Они обо мне всячески заботятся, готовят на меня, водят меня по дому, все показывают.

– В нем действительно так скверно, как кажется снаружи?

– Даже хуже. Камины выдраны, штукатурка осыпается, в стенах дыры, книги в библиотеке все заплесневели. В общем, довольно печальная картина.

– Видимо, да, – отозвался он.

– И знаете что? Кто-то вырезал все глаза у павлинов, которые нарисованы на обоях в голубой гостиной.

– Энуклеация. – Он отхлебнул воды.

– Извините?

– Хирургическое удаление глазного яблока.

Я невольно содрогнулась:

– Но кто мог такое сделать?

– Солдаты, которые там квартировали. Помирали со скуки, искали чем развлечься.

– Но вы же, наверное, тут не были в войну?

– Нет-нет. Я не имею в виду, что был в Линтонсе. Я почти всю войну учился. На медика.

Я сделала маленький глоток, ожидая продолжения. Пчела перелетела с одного цветка на другой. Я вспомнила черно-белую хронику: британские врачи, улыбаясь, курят вместе с перевязанными бойцами в госпитальных палатках. Я не стала его торопить.

Мы помолчали. Потом Виктор спросил:

– Можно мне вам кое-что рассказать, мисс Джеллико?

Я не знала, чем он хочет поделиться, но не была уверена, что мне хочется это услышать.

– Насчет Кары?

Он повернул голову и удивленно заглянул мне в лицо.

– Насчет меня.

Поднеся стакан ко рту, я наклонила его, но оказалось, что он уже опустел.

– Я не уверен насчет всего этого. – Он обвел рукой кладбище, церковь, аллею за ней. – Своего служения. Я бросил медицину, не доучился на последнем курсе. Я просто не мог… я думал, у меня есть призвание. Я думал, если я войду в ряды духовенства, не исключено, что это мне поможет. Я надеялся, что сам сумею помогать. А теперь я совсем в этом не убежден.

– Но ведь вы священник уже… сколько – двадцать лет?

– Четырнадцать лет, пять месяцев и три дня. Далеко не сразу проходишь рукоположение. Требуется много времени. Почти столько же, сколько нужно, чтобы выучиться на врача.

– Все равно, четырнадцать лет – это много. Вполне хватит, чтобы понять, что это не для вас.

– Думаете, если кто-то так долго чем-то был, он уже не может стать чем-то еще? Вы не слушали мою проповедь. – Он невесело рассмеялся.

– Нет, я слушала. Конечно, мы все можем измениться, мне просто кажется, что вам не надо так спешить.

– Вот как?

Мне было неловко от его взгляда: казалось, он видит все, что у меня внутри. Я постаралась прикрыть свое смущение банальностями:

– Но я уверена, что вы много делаете для своих прихожан. Городу нужен священник.

– Нужен ли? Я все надеюсь, что паствы станет совсем мало. Тогда мне самому не придется принимать решение. Его примут за меня.

– Может, вам лучше просто перейти куда-нибудь еще?