Горький хлеб

В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул, что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из бражников поднес ему чарку, заговорил хрипло и недовольно:

— Вот те и правда, хрещеный… Ишь как тяглецов государевы люди потчуют. Завсегда беднякам достается. И‑эх!

Афоня, утирая рукавом сермяжного кафтана кровь с лица, невесело проговорил:

— Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали на правеже. Благодарствую за чарочку.

Выпил, запустил щепоть в миску с соленой капустой и только теперь вспомнил о Болотникове:

— Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали вороги?

— Не иначе, как в Разбойный приказ свели, ‑ промолвил один из тяглецов.

Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и выскочил на улицу.

"Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку потащили", ‑ сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы к Красной площади, норовя догнать государевых людей.

Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным походячим торговцем. Ткнулся ему в живот и проворно шмыгнул в толпу. Лоток полетел вместе с горячими пирожками в мутную лужу. Торговец отчаянно забранился, затряс кулаками, но Афони и след простыл.

Бобылю повезло. На Красной площади, возле Тиунской избы Шмоток настиг государевых людей. Впереди Болотникова шли пятеро стрельцов, а позади объезжий голова верхом на коне с остальной пятеркой служивых с бердышами.

Иванка шел без шапки. Черные кольца волос упали на угрюмые глаза. Лицо в кровоподтеках. Разорванная на груди и спине рубаха обнажала мускулистое загорелое тело.

Толпа неторопливо расступилась, пропуская стрельцов к Фроловским воротам. Слобожане роняли хмуро:

— Ежедень в Разбойный волокут.

— В застенках тыщи посадских сидят.

— Ишь как парня побили.

— Знакомый детина. Кажись, он на Красной праведные слова сказывал.

Кирьяк повернул голову к посадскому, сказавшему последние слова, остановил коня и вопросил вкрадчивым голосом:

— О чем говорил сей парень на площади?

Посадский усмехнулся и отозвался прибауткой:

— Ветры дули ‑ шапку сдули, кафтан сняли, рукавицы сами спали.

Дорофей тронул коня и погрозил слобожанину кулачищем:

— Я те, семя воровское!

Миновав пушку и Лобное место, стрельцы повели Иванку к Фроловской башне.

Вдоль кремлевской стены ‑ водяной ров. В давние времена государь Иван Третий вызвал из далекой Италии градостроителя Алевиза Фрязина. Миланский умелец поставил запруду на реке Неглинной и пустил воду в глубокий ров, тянувшийся до Москвы‑реки. Крепостной ров имел ширину семнадцать сажен. Обложен белыми камнями и огорожен с обеих сторон низкими каменными стенами. Они возвышались над Красной площадью двурогими зубцами, "ласточкиными хвостами", подобно бойницам кремлевских стен. Через ров к Константино‑Еленинским, Фроловским и Никольским воротам переброшены деревянные мосты.

В базарные дни до всенощной железные решетки Фроловских ворот подняты. Посадские люди свободно проходят на Ивановскую, где приказные дьяки, подьячие и государевы бирючи[102] громко и нараспев оглашают царевы указы. Здесь же посреди площади чернеется помост, на который государевы люди приводили из Разбойного и Земского приказов бунташных людей, татей и душегубцев для свершения казней.

На Ивановской площади теперь всегда многолюдно. С недавних пор, полгода назад, по указу царя Федора Ивановича возле хором боярина Мстиславского были возведены государевы приказы ‑ Посольский, Разрядный, Поместный, Холопий, Казанский, Стрелецкий, Земский да Разбойный. Около них спозаранку толпилось множество москвитян и инородцев в ожидании дьяков и подьячих, с приходом которых по крыльцу и темным сеням весь день сновали челобитники и приказной люд.

А возле самой колокольни Ивана Великого в Площадной избе усердно поскрипывали гусиными перьями подьячие. Бойко стряпали челобитные и кабальные записи, взимая за труды "писчие деньги".

Афоня Шмоток крался за стрельцами до самого Разбойного приказа. Когда Иванку, подталкивая бердышами, увели внутрь сруба, бобыль остановился возле узорчатого с витыми столбцами крыльца. Снял шапку, поднял голову на золотые маковки Успенского собора, осенил себя крестом, подумал: "Помоги, осподи, рабу Ивану живехоньким выбраться из лихого места".

С крыльца, позевывая, взирал на Афоню пожилой стрелец в голубом суконном кафтане.

— Чего тебе, мужичок? Али по Разбойному соскучал? Здесь для воров завсегда место найдется.

— Нет уж, уволь, голуба. Лучше попросить ради Христа, чем отнять из‑за куста.

— Ишь ты! А отчего тут торчишь?

— Дело у меня, голуба. Пропусти к подьячему.

— Ишь чего захотел. Много вас тут шатается. Ну да бог с тобой ‑ плати полушку и проходи.

— Проворна Варвара на чужие карманы, ‑ выпалил Афоня.

Стрелец посуровел, стукнул бердышом по крыльцу.

— Уж больно речист. Ступай прочь, а то в суд потяну.

Афоня и на сей раз не устоял, чтобы не ввернуть мудреное словцо:

— Богатому идти в суд ‑ трын‑трава, бедному ‑ долой голова. Пойдешь в суд в кафтане, а выйдешь нагишом, голуба.