Горький привкус счастья

Саша сидела за столом, подперев подбородок ладонями, и наблюдала за суетой в глубине сада. Местные алкаши собирали с кованой скамейки небогатую закуску. Значит, увидели завхоза. Алкашей знала вся больница. Начиная с ранней весны и до глубокой осени они в свободное от пьянки время работали в саду. Дорожки получались кривоватые, трава не ложилась покосами, а только сбивалась по верхушкам. А раз бесплатно, то какой спрос. Конечно, завхоз рассчитывался с ними разведенным медицинским спиртом, который потом, ворча, списывали старшие сестры. Подобие выполненной работы обходилось дешево. Администрация больницы на это закрывала глаза, обещая пресечь безобразие прямо в следующем году.

Саша не ошиблась. Через минуту со стороны гаражей появился завхоз.

– О чем задумалась? Как Лагунов?

Елизавета включила чайник.

– Боюсь сглазить, но Юра Степанков сказал, что его можно выписывать на следующей неделе.

– Саш, Лагуновы на тебя и твоего профессора должны молиться всю оставшуюся жизнь. Я, честно говоря, никогда не думала, что будет толк от лечения.

Чайник закипел, и Елизавета занялась привычным делом.

– А еще говорят, твой Лагунов не равнодушный к нашей Татьяне.

– Постой, ты хочешь сказать, что у них больничный роман?

– Саша, ты в последнее время ничего вокруг не замечаешь. Может, и не роман, но Таня очень изменилась. Помнишь, какой она к нам пришла? Вся такая серенькая, невзрачная, неразговорчивая, халат мешковатый. А теперь посмотри: халат по фигурке, лицо светится, глазки подведены. Все симптомы налицо.

– Таня – интеллигентная девочка. Умница. Ты слышала, как она разговаривает со всеми? Вежливо, спокойно, – заступилась за подопечную Саша.

– Я и не отрицаю богатство ее внутреннего мира. Просто говорю тебе, что у нее, ко всем достоинствам, еще и сердцебиение появилось. И Лагунову в палате не лежится. Превратился в коридорного.

Неужели она настолько занята собой, что не видит вокруг происходящего? У Тани, оказывается, сердцебиение, и причина – Лагунов. А Стрельников сказал, что покидает ее замок Иф, и тогда у нее сердце перестанет биться и она уедет из Москвы. Навсегда.

– Степанков сказал, чтобы я Лагунова перевела в двухместную палату, – спохватилась Саша. – Говорит, ему надо общение, чтобы не зацикливался на себе. А мне и перевести его некуда. У меня одни дедушки.

– Переводи в мою палату к Соколову. Вот с ним твой Лагунов точно не останется со своими мыслями. Мозг Соколов вынесет кому угодно. Представь, он не прошел комиссию в военкомате, так такое устроил! Защищать родину, говорит, буду! Правда, не сказал, от кого. Только ты вначале предупреди Владимира Ивановича, чтобы шума не было потом. Мол, заплатили благотворительный взнос, а их сын, как пролетарий, оказался в коридоре.

Саша и сама не могла представить, что Лагунов может так измениться. Конечно, остались худоба, бледность, общая слабость. Но все это уже не страшно. На выбритом до синевы с мелкими порезами лице блестят живые глаза. Даже удивительно, но Логунов оказался довольно молодым человеком. Даже интересным.

– Держи, – Елизавета поставила на стол чашку. – А Татьяну мне все равно жаль. Наплюет твой Лагунов ей в душу. Не хочу, конечно, быть провидцем в этом деле, но…

Кофе ароматно запах на всю ординаторскую.

Она и сама знала, что отношения с Лагуновым закончатся для Тани только новой болью. Вот тебе и «клин клином», как говорил Степанков. Нашелся этот «клин» для Лагунова. Только какой ценой.

Незадолго до смерти деда она сидела в его кабинете. Говорил дед много и о многом, словно чувствовал, что недолго осталось ему на этом свете. Многое, конечно, она уже не помнила. Но размышление деда, больше похожее на рассказ очевидца, сейчас всплыло в памяти. На мгновение показалось, что тогда дед говорил о Лагунове.

«Когда-то, давным-давно, – как сказку, начал неспешный разговор дед, – все люди были сильные и красивые. Сила и красота их была еще и в том, что они умели вовремя возвращаться к себе домой, покидая этот мир. Люди жили долго и счастливо. И никаких болезней не было потому, что каждый сам чувствовал свое время ухода. А потом что-то изменилось в их душах. Алчность к деньгам, стремление к власти и жажда наслаждения измельчили души. Люди перестали думать о своем высоком предназначении и навсегда утратили ритуал ухода. Тогда и появились у них болезни и увечья как средства перемещения между мирами.

А иногда человек, по невежеству и незнанию, призывает уход, когда сам еще к нему не готов. Не выполнил своей миссии на земле, не окончил дела земные. И уходит тогда тяжело и страшно, грех большой творя. Да и тем, кто остается и выжил, – нелегко. Таких больных, Сашенька, лечить очень трудно. Надо душу лечить. А таких лекарств, кроме слова, нет. И операций на душе никто не делает. Да и тяжело лечить-то душу. Но если зацепит что за самое живое, то выкарабкается человек, сам выкарабкается…»

Вот и зацепило Лагунова за самое что ни есть живое…

* * *