Горький шоколад

Безлиственная береза, словно тень, качалась под желтым кругом фонаря, моросил холодный дождь.

…Не снимая ботинок, Маша прошла к окну, отдернула шторку; далекий свет соседних домов походил на пятна подсолнечного масла. И было в этом что-то глухое и непроницаемое, как изображение на картоне, лишенное простора и воздуха. Она и сама находилась внутри такой картины, задыхалась в зарослях серого дождя и мутного цвета, небрежно наложенного кистью неизвестного художника. Художник обводил контуры, сейчас он бы нарисовал фары, ярко зажженные, и темную дорогу вникуда, по которой, разбрызгивая лужи, несется чужая машина. А кругом – все те же дома пресного оттенка подсолнечного масла и те же люди. Живые – в своих квартирах-скворечниках, мертвые – в гробах, перетянутых лентами, глубоко под фундаментом. Какая, в сущности, разница! Подобно дождевой воде, каждый человек необратимо стекает, просачивается в землю, в самые ее глубины. А машина все мчится, Тимур крутит руль.

Ехать не хочется, но все равно она едет, и ничего уже нельзя изменить, невидимые нити тянутся от колес, изгибаясь, чертят свою траекторию, и художник белым цветом замазывает неудачные, лишние штрихи: встречные машины, подтеки грязи и следов, воронки звезд в темно-серой пене облаков.

Город разворачивался длинным свитком, без углов, лишь прямыми бесконечными линиями. И дома в вихре машин, будто слезы вдоль дороги. В этом было что-то спокойное, плавно-баюкающее, теплое и дремотное.

– Тимур, – проговорила Маша, и почувствовала, что хочет спать. Сможет ли она сказать что-то сейчас, и как объяснить, да и нужно ли? Не лучше ли оставить как есть? Кто знает, вдруг Нина права?.. А потом – столько всего связано с Тимуром, быть может, это и есть как раз то, что нужно: дружеское расположение, а не зависимость, которая граничит с безумием, с тревогой и со страхом. Может быть…

– Смотри – красиво! – заметил Тимур, – мы проезжаем район, где Чистые пруды.

Да-да, прошлые века вдевают свою душу в старинную кладку кирпичей, но давно уже исчезла та душа, а дома продолжают стоять, словно пустые гробницы, отремонтированные, с новыми пластиковыми окнами.

– Как думаешь, – спросила Маша, – то, что было раньше, связано с теперешним?

– В любой ситуации есть свои плюсы и свои минусы. Многие хвалят царскую власть, но не учитывают факт крепостного права. Другие хвалят Советский Союз. Или ругают. Но ведь, подумать, сколько заводов тогда было построено. Экономическое развитие страны. А сейчас что? Бесконечный кризис и коррупция.

– Вон как…

– Однозначно ничего нельзя расценить. Ведь в мире нет абсолютного, высшего добра. А в таком случае нет и зла.

– А что есть, Тимур?

– Неоднозначность.

– Та самая разница между «да» и «нет»?

– Совокупность плюсов и минусов. В любой идее содержится собственная тень, и даже идея Бога, такая популярная и прекрасная, выдавливает из себя кровавый крик. Вспомнить инквизицию.

– Постой, ведь совокупность абстрактна. А значит, иллюзорна. Я бы сказала, не плюсы и минусы в конкретной ситуации, а какая-то основа, высшая заданная ценность, которая и решает все. Ради чего мы строили заводы? Зачем?

– Экономика страны,.. счастливое будущее… Как «зачем»? Ведь только дети спрашивают: а почему земля круглая, а почему селедка соленая? Почему да почему.

– И почему ты такой?..

– Какой?

– Ну… Сам не убиваешь, не воруешь… постоянен в своем выборе. Если все содержит, включает в себя и добро, и зло…

– А! Тут дело принципа. На самом деле, Библия – штука мудрая, и заповеди даны полезные, прежде всего, для самого человека. Здесь есть чувство собственного уважения. Ты не опускаешься до уровня алкоголика-неудачника. Не портишь свою жизнь случайными связями. А помогая нищему, ты совершаешь поступок, достойный личности с большой буквы. Заслуживаешь поощрения, прежде всего, морального…

– Ты когда-нибудь опаздываешь?

– Было раз, когда часы перевели. Ровно на час.

– Я так и думала.

Машина замедлила ход.

– Пойдем сфоткаемся, – предложил Тимур, – вон там, у памятника Дзержинскому? Тут светло, фонари…

– Ой, неохота. Поехали домой! Спать хочу.

– Да это быстро, на память. Ну давай.

«Последний раз, последняя фотография», – думала Маша, устало разглядывая серый, стиснутый высокими домами проспект. Пахнуло дождевой свежестью, воздух казался рыхлым, так низко, к самой земле, опустились облака. На скамейке под памятником сидела женщина с огромными ореховыми, неестественно округленными глазами на бледном лице, в норковой шапке и короткой легкой куртке, и молодой парень, совсем еще мальчик, прилег на лавку, положил голову ей на колени, смотрел в холодное темное небо. Они молчали, будто напряженно вслушивались в таинственный гул ночи.

– Простите, – подошел Тимур, – вы не могли бы…

– Не надо, зачем… – хотела остановить Маша, но не успела.

– Нас сфотографировать.

– Конечно-конечно, – неожиданно легко ответила женщина, – пожалуйста.

Она отодвинулась, боком освобождая колени, и быстро встала, а парень так и оставался лежать, словно ничего не слышал.

– Куда нажать…