Горький шоколад

Вася же был простым парнем из деревни. Играл на гармошке, любил девушку Анюту, колол дрова и водку пил. Открытый, добрый, молодой. Кудрявый и с румянцем на щеках. Теперь его нет, а Рафат скрылся, нырнул в самолет – и – прощай мама, на Куличиках меня ищите. Самое печальное, что в тот самый день в ночном клубе присутствовал и любимый внук Людмилы Петровны. Он сидел за соседним столиком в гриме. Не смотря на подвязанную бороду-лопату и парик, Людмила Петровна сразу узнала, ведь сердце не обманешь. Нож Рафата летел над Марком, а также над столом и графином с рябиновой настойкой, над официантами, испуганно застывшими в своих белых нелепых фартуках, над бездомным щенком, скулящим перед дверью, над геранями и грязью, витками дорог летел и блеском фонарей – над всей Россией, сверкая лезвием.

На другой день Людмила Петровна несколько раз пыталась навести Марка на разговор, но все безуспешно. Делиться внук не хотел, только отмахивался. Понять его можно, как ни крути, а в криминал он ввязался, да еще в какой! И все-таки любая тайна имеет свой предел. Тем вечером Людмила Петровна вновь увидела Марка в телевизоре, только уже по-другому: в образе красавчика-артиста. Под нос (кстати, тоже накладной) он приклеил щепотку рыжих усов, а кучерявый парик был сделан из овечьего тулупчика тети Тони. «Ай-яй-яй – вздохнула Людмила Петровна, – хороша была одежка, грела. Лучшей не было в селе. Так нет, обязательно нужно общипать… Тоня-то и не знает, может».

Новоявленный артист стоял на площади и митинговал. Потом кадры сменились, показали родную деревню Васи, широкую реку и домик в три окна. В одном из окон сидела Анюта и горько плакала, прижимая к лицу белый платок. В небе плыли облака. Больше ничего не происходило. Людмила Петровна подумала про Толю Маслова и догадалась, что он также был знаком с Васей. Не то чтобы дружил, но пересекался в городе пару раз, когда тот приехал на заработки.

Самое страшное в этой ситуации не то, что Рафат имеет несколько человекообразных копий, таких же отморозков как и он сам, владельцев клубов и торговых центров, а то, что нож продолжает лететь, цепляя все на своем пути.

Остановить запущенное лезвие почти невозможно, ведь слоны, покачиваясь в медленном танце, несут наполненное блюдо земли хозяину и печально трубят, а Сталин спит, знать ничего не хочет. Чем бы его развеселить? Изгибая тонкий стан, красавица звонко ударяет в бубен и легко прыгает, вытянув носок. В ее пышных волосах сияют звезды, белые руки скользят ветром снежным, лепестками весенних бурь, а улыбка – как месяц, плывущий из тумана. Мгновение. Подленько мурлыкая, коричневый месяц выгибается Рафатом, вынимает из кармана ножик и, ухмыляясь, кидает сквозь время и пространство. В неопределенную точку планеты. Почти наугад.

В подъезде раздался крик. Марк стоял, прислонившись лицом к стене, и тонкая струя крови стекала на пол.

Глава 9. Идиллия. Тетя Тоня

За целый день тетя Тоня не присела ни разу. Рыхлила грядки, сажала сельдерей и картошку, кормила козу и гоняла кур, глупых пеструшек, которые подрыли плетень и теперь по одной, осторожно, выбирались в огород. Петушок скучал на заборе, гордый и недоступный. Облизываясь, на крыльцо вышла брюхатая кошка и уселась на верхней ступени. Прищурилась.

– Нахалка! – сказала Тоня кошке и махнула веником, – опять нагуляла. Принца встретила, вот я тебя…

Мяукнув, кошка нырнула в кусты, а петушок, наконец, решил уделить внимание пеструшкам и, скосив глаз, громко захлопал крыльями.

Вечерело. От Тишинского озера поднимался густой туман, распространяя волны тяжелого тусклого света, точно разбавленного скисшим молоком. Серые звезды пенистой накипью тяготили небо, бледное от частых и сильных дождей, и тогда тетя Тоня полезла в сундук и достала старый овечий тулуп. «Ба, шерсти-то совсем не осталось, – заметила, – моль жрет, что ли? И зачем лежит, продать надо было. Коммерсанту вон, давно бы. Так жаль. Теперь уже не вещь – ошметка. А все-таки, жаль, как-то так… да».

Этому тулупу было, наверное, лет пятьдесят, а то и больше. Он помнил те времена, когда деревня представляла собой полноводную реку: сотня домов, сельсовет, танцплощадка на месте старого кладбища и церковь, переделанная в новый клуб. До поздней ночи не смолкали песни и гармонь, а в полях золотилась густая рожь. Это теперь молодежь лежит на диване, жует чипсы и смотрит телевизор, а тогда – какие беседы были, нарядные платья и ленты в косах, живой смех, шутки, кадриль. Работали, конечно, много. В три утра придешь с беседы, на лавке прикорнешь. А в четыре уже вставать нужно и на покос. Так в том и радость. Тогда все было немного другое. Люди жили с надеждой, умели верить и любить. Теперь такого нет, вместо человека – пустая дыра. Сегодня на уме одно, завтра – другое. Ничего нет постоянного.