Горький шоколад

Тут полил сильный дождь, стало совсем холодно, дома ждал недописанный рассказ, где-то в воздухе терпко парило вдохновение, а еще надо утешить бабушку, почитать журнал «Наследник», посмотреть новости, раньше лечь спать. Хорошо бы купить ролики и покататься с друзьями где-нибудь в парке. Там будет озеро и белые лебеди. Может быть, он встретит девушку – а любую девушку он представлял немного в образе Нины, только не такой, как сегодня. В семье, конечно, он будет главным. Жена – должна сидеть дома, поливать цветы и слушаться мужа. Какой сильный дождь. Кадры, словно из плохого кино, из мыльной оперы. В детстве, при слове «мыльная» Мише представлялась толстая кучерявая женщина, которая стоит в тонкой ночной сорочке и выдувает из дудочки мыльный пузырь. При этом все поют. Вот и сейчас хочется петь, что-нибудь героическое, например «Варяг». Какая все-таки Нина глупая. Как и любая девушка, к сожалению. Таких – еще граф Лев Толстой изобразил. Ля-ля-ля, люблю тебя. А за спиной, как только приспичит – и слезы, и поцелуи, и прочая гадость. Миша почувствовал, что когда-нибудь напишет собственную «Войну и мир». Это будет такой огромный талмуд в десяти томах. На страницах – много любви, философии, живых портретов, много сумасшествия, сражений и призраков. Но добро, в итоге, обязательно победит.

Внутри что-то приятно и тревожно заныло, точно перед вручением Нобелевской премии, и тогда Миша пошел, осторожно перешагивая лужи, в сторону дома.

Двери автобуса закрылись, окна были мутные и слепые от дождя. «Хорошая деталь, кстати, для романа, – подумал Миша, – герои едут куда-нибудь далеко, например, на северный полюс, а в небе искрятся яркие звезды, похожие на брызги шампанского…»

Глава 12. Человек с фотографии. Марк

Огромные сосны нежно золотились в рассветной дымке дождевым блеском ветвей. Марк вышел на крыльцо и застыл, пораженный этим светом, мягкой прозрачностью нового дня, запахом полей и тихим дыханием влажной земли, еще овеянной теплыми снами.

И тут же забыл, какой долгой, мучительно-скорбной была эта ночь. Похожая на выцветшую фотографию из архива вечного аспиранта, что истаял над рукописью, превратился в сухую добрую мумию с пергаментными глазами и скромным сердцем. «Бим-бом» – торжественно бьется сердце в такт книжной строке. А что было на той фотографии? Двухэтажный дом, которого давно уже нет. Быть может, вы еще помните тот пустырь, поросший крапивой, а рядом желтое здание, что крошится от старости. Детские качели, покрытые ржавчиной, и клумба, раздавленная снарядом. А еще человек (на фотографии его не видно, но, обтекая осколки, он все-таки рядом, и после смерти продолжает по нелепой привычке спешить в магазин за глазированным сырком). Если переступить из мира в эту фотографию, то, поверьте, ничего не изменится. Аспирант, зевая, поправит очки. Скоро ему исполнится семьдесят два года, а диссер так и не написан. Вот печаль.

Теперь осторожно. Самое главное. Нужно присесть на качели и закрыть глаза, чтобы почувствовать вкус сладкого ветра на губах. Тогда ты увидишь яркое небо, бегущее внутрь тебя, точно в глухую воронку. Копья лучей. И проснешься от сильной боли. Три часа ночи. Бинт опять пропитался кровью. Если бы можно было сорвать повязку и скорее, каким-нибудь неведомым супер-клеем, скрепить разорванные пальцы…

В самые кончики, под ногти, наливается тяжесть. Постепенно нарастая, отдает в голове пустым звоном и, когда кажется, что уже предел, все, еще чуть-чуть и вскроются вены – боль отступает на мгновение. Опадает искрами чужих планет.

Марк встал и прошел на кухню, пошарил в темноте буфета. Налил воды из кадки и медленно пил, ничего не ощущая. Ни холода, ни металлического привкуса кружки… Таблетка не действовала. Оставалось еще одно средство, но теперь это был не выход. В соседней комнате, под несколькими куртками (печь он так и не смог затопить, дрова отсырели) спала девушка. Кажется, она собиралась всю ночь бодрствовать, по крайней мере, так обещала, и вот уже задремала, сжавшись от холода, точно котенок. Он принес одеяло, потом куртки. Еще пальто. Хотел прилечь рядом, но передумал. Что-то было в ней такое… замкнутое, недоступное, чужое. Другое. Может быть, она и была красива. Но ведь не придет в голову любить девушку с картины Джона Милле. Любая картина лишена страстного напряжения уходящих сил, как бы ярко ни была она написана. Кровь остается краской, и движение – музыкой одной единственной секунды, тогда как жизнь пронзают токи постоянных изменений, печали, страха и любви, и тысячи мелодий звучат, нарастая, сквозь столетия. Поэтому Марк поправил куртку и прилег в стороне, на лавке, под голову сунул рюкзак.