Горький шоколад

За суетой о призраке совсем забыл. Теперь же, в три часа ночи… хоть сотня призраков, хоть тысяча. Толку. Прикусив губу, он ощупью пробрался обратно, в комнату, достал мазь. Стал медленно разматывать бинт, который прикипел и никак не снимался. Резко дернул. И тогда показалось, что наступила смерть, а в глазах опять возникла эта фотография. Желтая вспышка дома, качели, дворик, поросший пыльной травой. Сейчас он сидит на лавке и одновременно – на качелях, возле того места, где когда-то взорвался снаряд. Битое стекло хрустело внутри указательного и среднего пальца. Постепенно забываясь, Марк успел выпить еще лекарства, двойную порцию и почувствовать, как внутри разливается свобода и покой, а вокруг шумят сосны.

На другой день при первых лучах солнца он послушно открыл глаза и встал. Нина еще спала, раскинувшись среди бури курток и покрывал. Ее косы распушились, ярко-розовая резинка валялась на полу. Бледный рассвет заливал комнату серебристым туманом.

Скрипнула дверь, Марк вышел на крыльцо.

Здесь, в чарующем благоухании весеннего утра, было еще ярче, еще свежее, еще чудеснее. Рука уже не болела, а когда он оглянулся – рядом стояла Нина. Не сговариваясь, они сошли вниз и побежали по росистой траве туда, где в молочном разливе солнца темнело бескрайнее озеро, и цветы осыпались каплями лепестков.

Теперь Нина казалась простой и очень знакомой, та отстраненность, что испугала его ночью, полностью исчезла, растворилась в искристом смехе, в голубых глазах.

– В детстве я часто здесь бывал, – рассказывал Марк, – бегал на озеро. Бабушка почему-то не любила деревню, а вот мама… Сейчас она живет в Питере. Мы иногда созваниваемся. Говорит, что я могу приехать, когда захочу. Но на самом деле… Бабушка любит смотреть телевизор. Представляешь, она знает почти все, что происходит в мире. И мечтает его изменить!

– А ты о чем в детстве мечтал?

– Не знаю. Наверное, об отце. Да и сейчас.

– А что с ним случилось?

– Трудно понять. Мне кажется, никто не знает.

– Скажи, – решилась спросить Нина о том, что волновало ее более всего. – Твои друзья… Как звать не помню. Но ты с ними ушел тогда, от Толи. Девушка и парень. Кто они?

– Кто… – удивился Марк, – Маша и Костик, что ли? Ну, кто. Мои друзья, с Костей еще в детсад ходили вместе. Давно о них не слышно, кстати. А вот Толя – это личность с большой буквы.

– Я заметила.

– Как он слушает музыку! А песни какие сочиняет. Я вот как-то раз… играл, было дело… – Тут Марк замолчал.

Музыка плыла, выцеживаясь из каждой клавиши, широким молочным потоком. Казалось, темные берега «Зари» незаметно переходили в твердую грань мира, похожего на скорлупку от грецкого ореха. Проникая за тонкую преграду видимости, Марк ощущал теплое и скорбное колыхание, сумеречное движение подземных вод, и будто кто смотрел на него огромными любящими глазами. Неужели больше никогда…

– Слушать я тоже умею, – ответила Нина, – запросто. А вот играть…

Они медленно возвращались к дому. В голове чуть звенело. На крыльце лежал невесть откуда залетевший сухой коричневый лист, а воздух был наполнен запахом весны и покоя. Вот тогда он и сказал, удивляясь ровной обыденности своего голоса:

– Играть я не смогу. Никогда. Врач считает, что нужна операция. Да еще срочно.

– Что?!

– Я не дурак. Тут же ушел. После перевязки никуда не пошел. Переживем, правда?

– Слушай, Марк…

– А сейчас будто даже лучше стало.

– Врач… что врач! Он может не понимать. Нужно в центр, в Москву! Зачем мы здесь? Лучший специалист… Он… Он по-другому скажет. Вот увидишь!

– Что? Ну, и я так думаю.

– Когда ты на приеме был, врач…

На плите медленно закипал чайник. Слишком яркий свет, какой бывает только весной, высвечивал булавочные стопки пыли. Словно прозрачная старческая ладонь, пыль, касаясь каждого предмета, неподвижно парила в сухом воздухе. Обнажились черные щели в дощатом полу и паутина под потолком. Пахло старым бельем и плесенью. Блеклая клеенка в мелкий василек на столе. Коричневый след от стакана. Но это было неважно. Глупый врач, забинтованная рука, испуганные глаза бабушки – все стало далеким и слишком мелким, чтобы вспоминать. Сейчас он чувствовал Нину. Только ее. Распущенные волосы и тонкие запястья. Хотелось приникнуть, погружаясь в топкость хлебного запаха, и замереть так. Пусть земля как хочет, и солнце пусть течет над лесом шерстяным клубком. Быть может, они ухватятся за одну из нитей и взовьются над миром, и тогда в самых дальних странах поэты одновременно ударят в струны и сложат чистые строки о радости жизни, и о том, что смерть – всего лишь детский призрак, в сравнении с безмерностью одного единственного…

Неожиданно Нина отстранилась. Со звоном упала вниз ложка. В стакане остывал чай. Минут через десять пора было идти на автобусную остановку. Оказывается, с тех пор как они зашли в дом, поставили чайник и сели на лавку, истек целый час. И все-таки время не остановилось. Все шло своим чередом. С каким-то жестким отчаянием пульсировали секунды.

– Надо ехать, – говорила Нина, – скажи, это правда? То, что врач сказал, это правда?

– Ну, как же, а то.