Горький запах осени

Моравек-старший через год устроился посыльным в банке. Носил фуражку с красным околышком и надписью «Union Bank», что считал для себя верхом унижения. Сын только в тридцать седьмом году получил место на Либеньском машиностроительном заводе, по специальности токаря, которой был обучен. По утрам бежал к конечной остановке двадцать первого трамвая, без десяти пять отправлявшегося к центру. Летом это было хорошо и весело — не то что зимой. Но люди были счастливы, если удавалось получить работу, кто мог считаться с тем, как неприятно выходить до зорьки во тьму, на холод. Положение семьи несколько упрочилось, но тут Павла призвали на военную службу, и отторжение Судет застало его где-то в Словакии. Вернувшись рано утром в Прагу после того, как распустили армию, он даже не зашел домой, а отправился прямо к товарищам — время было, сами понимаете, тревожное… Маленькая Надя Томашкова с Иреной тоже были испуганы и даже плакали, чего Павел, конечно, не делал. Пятнадцатого марта, в день, когда республика была присоединена к тысячелетнему рейху, он встретил Надю на шумном сборище у Эмы и Иржи Флидеровых. Павел был там одним из горячо ораторствовавших молодых людей, а двух испуганных девчушек, Надю и Ирену, отослали на кухню к тете Кларе и пани Флидеровой, ибо детей, ошеломленных историческими катаклизмами, положено, хотя бы на какое-то время, отправлять в безопасное место: на кухни, под защиту их добрых и мудрых хранительниц.

В сорок пятом году Павел вместе со своим верным другом и товарищем Иржи Флидером вернулся после четырехлетнего пребывания в концлагере Флоссенбург и сразу с головой окунулся в жизнь.

Халупы, где жила семья Моравеков, давно уж не существовало, в тех местах, где она стояла, немцы решили строить большие дома с девицами для утех своих героических воинов. Успели снести несколько деревенских домиков. Мать Павла с больным мужем перебралась на унылую, вроде каменного коридора, улицу между Виноградами и Жижковом. Моравеки так и не смогли привыкнуть к городу и очень тосковали по реке и вольным браницким просторам.

Даже преждевременную кончину мужа пани Моравкова связывала с этим переездом и была недалека от истины. Отца, уже немного маразматичного и слезливого, Павел в сорок пятом году еще застал. Видеть его таким было одновременно и горько, и неприятно: старику хотелось, чтобы сын проводил много времени в его обществе и без конца поддерживал с отцом беседу. Как было объяснить ему, что это никому не нужно, а дел у них впереди столько… — ни одному старому чудику не охватить этого разумом. Нетерпеливый Павел отделывался полупрезрительным неприятием всех убеждений Моравека-старшего:

— Ты, папа, — человек прошлого века.

На что старик раздраженно отвечал:

— Яйца курицу не учат!

А мать старалась разрешить их спор тем, что звала обоих есть суп — ведь Павел был кожа да кости и никогда не мог наесться досыта. Задача накормить изголодавшегося молодого мужика в первый послевоенный год была отнюдь не легкой. Пани Моравкова знала это по опыту. Еще спасибо, Вера иногда подбрасывала что-нибудь из своей провинции. Не забывала все-таки о брате.

ЭЛЕГИЯ

«Я жить без тебя не могу, дышать не могу…» — уверяет такой низкий, хрипловатый голос Марлен Дитрих — подруги моих молодых и более поздних лет. И эта девочка — для меня она все еще девочка, хотя вот уже пять лет как замужем, — эта молодая женщина, словно погруженная в сон, уверяет меня, что не может жить без него. Я гляжу на нее, будто вижу первый раз в жизни, будто это не моя единственная Фран, мое самое дорогое, самое мучительное дитя, и не знаю, сердиться ли мне, смеяться или плакать. Выключаю радио с этим пленительным, типично немецким голосом, но не могу заставить замолчать Фран. Она говорит. Все, что происходит с ней, кажется ей невероятно важным. У нее, конечно, своя правда, но не такая, какой она себе ее представляет или хочет представить мне.

Любовь, любовь.