Горький запах осени

Прогудел далекий поезд. Это скорый на линии Прага — Регенсбург — Мюнхен и далее — такая резкая слышимость к дождю. Но на дворе мороз, колючий, предвесенний. Значит, снова будет снежить, хотя пошла вторая половина марта. Пора бы уже цвести белоцветникам и подснежникам. Я поставила воду для чая. Да, надо бы купить шерсти и начать вязать. Для кого? По соседству уйма детей. Когда-то я читала — теперь у меня уже нет терпения следить за чужими судьбами, — что благородные дамы в горькие поры жизни перебирали свои драгоценности. Мое же обручальное кольцо пошло на золотую коронку. Те, что победнее, перекладывали стопы белья, что получили или собирали в приданое. И это не для меня. У кого же в наше время сохранилось спальное белье дюжинами? В основном я оставила его в Праге. Могли бы сохраниться фотографии, но их я сожгла. Казалось, если потеряла столько, так не нужно вообще ничего.

Однажды в начале ноября, когда дни коротки и в домах рано зажигаются огни, когда улицы тонут в меркнущей синеве, а небо на западе озаряется последними лучами солнца, которое светит, чтобы люди знали, что оно еще существует, Ирена Смутная подсунула своей подруге Наде записку.

Был четверг, день, не пользующийся у детей особым расположением, поскольку он слишком срединный. До воскресенья далеко, и от воскресенья столько же. Непопулярность этого фатально срединного дня усугублялась к тому же обычаем, по которому уже почти столетие занятия по четвергам велись и в послеобеденные часы. От восьми до двух, от двух до четырех или пяти, а до воскресенья так далеко — об этом лучше и не думать. Иренка пришла в школу утром весьма оживленная. Но была досадно рассеянна. Пропускала мимо ушей вопросы не только учителей, в чем, конечно, ничего ужасного не было, но и своих однокашников, а это уже настораживало. На большой перемене она не пожелала участвовать в захватывающей игре в «королеву Викторию», которой эта школа славилась, передавая ее правила, словно героическую сагу, из поколения в поколение. Надя было подумала, что Иренка подхватила грипп — за неделю до этого не по-осеннему солнечного дня упорно шел проливной дождь, — и она посоветовала Иренке не приходить после обеда в школу, а лучше как следует пропотеть, чтобы избавиться от простуды. Иренка, выслушав этот мудрый совет, покачала головой и сказала, что именно после обеда ей необходимо быть в школе.

И она пришла после обеда. Одета была нелепо — лыжные брюки и короткая куртка из шелкового репса. В ответ на удивленные взгляды учеников она объяснила, что ее все время знобит и что спрашивать ее сегодня не будут, и, стало быть, в том, что она пришла в школу в брюках, нет особого прегрешения. Надя смотрела на Иренку с беспокойством, ей казалось, что у подруги жар, но молчала.

Будь Надежда поопытней в отношениях с людьми, повнимательней к окружающему, она сразу бы поняла, что Иренка вовсе не простужена, а что с ней происходят куда более серьезные вещи. А свяжи она это открытие еще и с особым временем, в котором им довелось жить, у нее мороз пробежал бы по коже. Надя, конечно, испугалась бы за Иренку, потому что привязалась к ней всей душой, да и вообще от природы была чуткой и добросердечной девочкой. Пожалуй, даже хорошо, что у нее еще не развилась способность связывать вещи воедино — свойство, обусловленное особой прозорливостью. Надя с любопытством пробежала глазами записку и улыбнулась. Содержание записки ее успокоило. Ах вот оно как, ну понятно. Только что же означает этот спортивный наряд? Чудно́, право. Но ничего не поделаешь.