Горький запах осени

Надежда, эта чужестранка в архипелаге страсти нежной, на протяжении всего детства и ранней молодости с легкой усмешкой, таящей грустную зависть, наблюдала за влюбленностями своих ровесниц, за вечно осмеянными чувствами, что были обращены на ушастых мальчишек с торчащим, кадыком и ломающимся голосом, этих будущих мужчин, которым пока редко кто сочувствовал, которых почти никто не понимал и с которыми уж определенно никто — во вред себе же — не хотел считаться.

Ученица Надежда Ярмила Томашкова в обыкновенной школьной юбочке — не то коричневой, не то темно-синей, в блузке из стирающегося вельвета, которую сшила сама, вот эта Надя, совсем не подготовленная ни к чему такому, что в жизни детей из нормальных семейств, окруженных друзьями и знакомыми, воспринимается как нечто естественное, шла заискивающе мягким и бархатисто-теплым осенним днем мимо непривычно безлюдного угла «роковых свиданий» на встречу с подругой Ирены Смутной.

Поначалу, когда Иренка обратилась к ней за помощью, вся эта история представлялась ей совсем обыкновенной и даже чуть забавной. У Иренки свидание — для Нади это было очевидно, у нее не было никаких сомнений: возможен ли иной интерес или иная тайна, кроме любви, в жизни девушки молодой и очаровательной? А вот теперь, бредя по улице живой и все-таки особым образом опустелой, какими могут быть улицы лишь в больших городах или именно в столицах, она почувствовала, что ей недостает смелости подойти к незнакомой барышне. Конечно, это наверняка именно барышня, если у нее каска волос цвета «тициан», воротничок из норки или соболя, то есть из чего-то такого, о чем мы узнали из сказок, правда уже давным-давно позабытых. И что же она ей скажет? И должна ли она, обращаясь к ней, называть ее этим обычным смехотворным словом «барышня»?

В доме, где жили Томашеки, ютилось несколько барышень. Удивительно жалкие создания на задворках общества и времени, некая помесь смешного и притом трагического, вызывающая жалость и одновременно глубокое презрение, особенно у тех, кто лучше преуспел в жизни. Вот почему Надежда с самой первоначальной поры своей осознанной жизни понятие «барышня» связывала с чем-то безнадежно загубленным, поблекшим и пропахшим грошовым, к тому же редко употребляемым мылом, самым дешевым маргарином и ржаным кофе, то есть той мешаниной запахов, которая никак не могла относиться к незнакомой Эме.

Девушка, именуемая Эмой, избавила Надежду от нелепого заикания в первую неловкую минуту знакомства тем, что с милой улыбкой искушенного в общении человека заговорила с Надей первая и вполне естественно выразила догадку, что Иренка, видимо, потому прислала свою подругу, что не смогла прийти сама. Вдруг все стало на свои места удивительно просто. Эма выглядела очень молодо — да и было ей всего восемнадцать, — но на лице было выражение сдержанной мудрости, которая часто украшает юные лица, а иногда сохраняется и на всю жизнь. Это было лицо, расположившее к доверию даже осторожную Надю: нет, эта девушка никогда не станет дешево подтрунивать над ее наивностью и провинциальностью, она даже не заметит, какое на ней поношенное и несуразное пальто реглан, явно не подходящее для такой взрослой девочки, как Надя.

Многие годы спустя Надежда с Иренкой пытались воскресить в памяти этот эпизод первого знакомства с Эмой, которая стала затем Надиной подругой на всю жизнь, но ни одна из этих женщин, уже усталых и печальных и именно потому мечтавших хотя бы на миг вернуться назад, во времена «угла роковых свиданий», в пору больших чувств и больших надежд, так и не смогла, как ни пыталась, извлечь из воспоминаний хотя бы осколок того события, из-за которого Иренка не пришла на свидание с Эмой, или того места, куда Надя должна была ее проводить. Много лет спустя именно эта осечка памяти представилась им великой несправедливостью, ниспосланной судьбой.