Горький запах осени

В воскресное утро — для точности это было в марте 1937 года — вскоре после того, как по Венскому радио вместо симфонии Малера зазвучал Horst Wessel Lied — у Томашеков, правда, не было радио, как, впрочем, и музыкального слуха, — Надя вышла из дому в новом лиловато-синем платье из шерстяного жоржета с непременным кружевным воротничком — вечный наряд юных девушек. Поверх было надето пальто спокойного серого цвета в антрацитовую мелкую клеточку и цикорно-голубой берет, по тогдашней моде пришлепнутый на ухо, голубая сумка и белые лайковые перчатки. За ней следовала мать с Пршемыслом — они говорили о том, что, по всей вероятности, Надежда не будет так уж катастрофически непривлекательна. Мать и сын были в черном.

К тому факту, что пражская девочка впервые в тринадцать лет идет в концерт, можно относиться по-разному. Сама Надежда уже в пору своей достойной зрелости считала этот факт непростительным промахом, какой она допустила и по отношению к своим собственным трем детям. Но, возможно, виной тому была ее неопытность, или же беспомощность, слабость, или как вам будет угодно определить состояние измученной работой и разводом женщины. Ее не успокаивало ни вполне оправданное убеждение, что делала она больше, чем было в ее силах, ни доказательные примеры других семейств, где многое было иначе и все равно ни к чему не привело.

Зал имени Сметаны ошеломил и мать и дочь. Конечно, каждую по-своему. Пршемысл воспринимал его — он тоже был тут впервые — как арену своих будущих триумфов, поскольку, помимо концертов, здесь устраивались балы для избранного общества, ярмарки богатых невест и прочие подобные вещи, и, конечно, кто знает, что со временем Пршемысл обретет здесь. Надя, охваченная глубоким волнением, не поспевала за своими. Здесь все было для нее ново и более чем привлекательно. Огромный зал, оплетенный статуями с воздетыми к хрустальным люстрам руками, картины, слишком откровенные и удивительно яркие, боковые аллеи лож, куда входили блистательные дамы, увешанные драгоценностями и мехами. Разумеется, дорогими. Тогда вошли в моду серебристые лисицы, но семья Томашковых не имела о том ни малейшего представления.

Они торжественно заняли свои места.

Посещение воскресным утром концерта казалось матери занятием поистине греховным. Но дамы и господа — как же легко было различить удачников и неудачников, профессоров и аспирантов — выглядели вполне невозмутимо. Раскланивались друг с другом. Право, диву даешься, что в таком большом городе, как Прага, столько знакомых между собой людей. Разговаривали они приглушенными голосами, и, похоже, их душевное равновесие никоим образом не было нарушено столь волнительным событием, как утренний концерт. Появились музыканты, вид у них был весьма ответственный. Настраивание инструментов, затихающий шум зрительного зала, первый поклон дирижера, приветственные аплодисменты, первый взмах дирижерской палочки. Давали «Мою родину» Сметаны.

Вот ведь, оказывается, и такое бывает на свете, и это не что иное, как сама жизнь, это такая же правда, как и пузатый дом, где она родилась. Возможно ли это?

Надежда сидела недвижно, словно эти поразительные звуки, о которых она не имела и понятия, открывали новые миры, где она с удивлением встретила самое себя — кто же она, как сюда попала и почему, почему… Музыка не знала пощады. Она все полней и полней развертывала свои фразы, нападала, пронзала, ваяла по одной ей ведомым законам душу беззащитной девочки, застигнутой врасплох жизнью, пока еще ею не узнанной и не понятой. Но именно в эти минуты, отдаваясь волшебным аккордам музыки Сметаны, она ощутила, что живет на самом деле и что она, Надежда Томашкова, одна такая на целом свете. Да, она, и только она, та, что дышит, чувствует, слышит, в звуках пробиваясь к самой себе и еще куда-то, неведомо куда.