Горький запах осени

На первый взгляд он был из тех людей, которым безразлично, как они в ту или иную минуту выглядят, которых не заботит мнение окружающих и которые не привыкли заранее обдумывать свои слова. Они наделены блаженной уверенностью, что всеми будут приняты так, как сами того пожелают. Это люди удачливо естественны, не занимаются самобичеванием, не страдают комплексами, знают свои возможности, цену себе и, главное, способны скрывать мгновения, когда эта завидная уверенность их покидает. Они знают, что такое дисциплина, попусту не бледнеют и не краснеют. Принимая удар, способны отразить его или попросту взять да посмеяться.

Эминого брата звали Иржи — Надя увидела его впервые. Он же, не обратив на нее внимания, взял Иренку за руку и повел к окну, настоятельно ей что-то втолковывая.

— Вы бы сняли пальто, здесь жарко, — посоветовал кто-то Наде. Вернувшись из прихожей, она заметила, что единое прежде сборище теперь распалось на небольшие группки. Ирена все еще стояла у окна с братом Эмы.

Надя тихо села на единственный свободный стул.

Вокруг шел разговор, но она в него не вникала, она сидела, вся уйдя в себя, и почему-то ей ужасно хотелось подышать нежным яблоневым цветом.

Потом кто-то включил радио. Мир ворвался и сюда.

Дома за ужином, на сей раз тщательно разогретым, матушка спросила:

— Что с вами будет?

— Что может быть, война, — раздраженно ответил Пршемысл.

— У нас тоже говорили, что скоро будет война, — присоединилась Надя. Под выражением «у нас» она подразумевала «у Эмы», которую девочки так и не дождались сегодня.

У Эмы в комнате были почти одни мужчины, потому, верно, они и отослали этих двух девушек к Эминой матери. Конечно, полагать, что в кухне под надзором пожилой любезной женщины девушки в большей безопасности, явный анахронизм. За обедом, который проходил в обществе матери Эмы и женщины, открывшей им дверь, говорилось о совсем незначащих вещах, причем тем успокаивающим тоном матерей, которые хотят во что бы то ни стало сохранить в представлении своих детей мир чистым, хотя и понимают, что усилия их напрасны. Надя, с удивлением следя за покойно текущим временем, дала себя обласкать словами, которые, однако, ничуть ее не трогали. Она отвечала на вопросы, заданные ей лишь для того, чтобы у нее создалось впечатление, что ничего плохого не может случиться.

Впоследствии Надежде понадобилось преступно много лет, чтобы наконец понять, что она не выносит, когда с ней разговаривают именно таким тоном. Но тогда разговор ее успокаивал — это было признаком того, что с ней считаются.

Только много лет спустя Надя осознала криводушие этого языка взрослых. Она прокручивала в своей точной памяти различные ситуации, словно документальный фильм потерянного времени, и ощущала, что ей постоянно лгали. Во всем. Так долго, что это превратилось в норму, которую главным образом принимала она сама. Прежде чем прийти к этому заключению — трудно сказать, справедливому ли, — она научилась слышать невысказанные фразы, именно то, что обозначается понятием «подтекст». Этот безграничный простор за зеркалом. Один его разбивает и нагло проникает внутрь, другой отдается во власть сновидениям, третий задергивает его цветастой занавеской, а кто-то в минуту прозрения озорно скалится в неповрежденную серебристую поверхность. Несомненно, даже малейшая, вполне допустимая и несущественная ошибка может произвести на этой ничейной территории страшнейшее землетрясение. Много ли мы знаем друг о друге, если даже любовь бессильна помочь? Что могла знать девочка в начале войны? А если бы что-то и знала, разве это пошло бы ей впрок?

— Много ты понимаешь в политике, — оборвала Надежду мать. — Наш директор, — продолжала она, — сказал, что порядочным людям нечего бояться. Немцы хотят мира. А от нас только добросовестной работы. До такого положения народ довели люди, которым плевать на отечество…

— Я на восьмом семестре, кто знает теперь, когда и как кончу медицинский.

— Непременно кончишь, и мысли другой не смей допускать. Ведь ничего особенного не происходит.

— Но я же говорю, матушка, ясно и понятно — вот-вот начнется война.

— Пан директор сказал…

— Пан ди-ре-ек-тор, пан ди-ре-ек-тор, — презрительно протянул Пршемысл.

— Твой покойный отец хотел, чтобы ты кончил курс медицины, и ты его кончишь!

— С превеликим удовольствием, разумеется. Вот ты возьми и напиши господину Гитлеру об этом желании покойного батюшки. — Пршемысл отодвинул тарелку, так и не прикоснувшись к ужину. Поднялся из-за стола. Грубо хлопнув кухонной дверью, удалился в свою комнату.

Мать застыла на стуле. Надя не осмеливалась даже дышать. Она не ела, хотя и была страшно голодна — это казалось ей странным, грубым и вообще неприличным, но она правда ужасно хотела есть.

— Вымой посуду!

— Хорошо, матушка.