Горький запах осени

Эма поделилась с братом своими опасениями и сомнениями, которые касались, конечно, и Ладислава, но прежде всего ее, Эмы. Иржи не отвечал. Его лицо не выражало ничего определенного. Казалось, он просто не реагирует на это сообщение. Однако он был весьма встревожен. И с такими вещами приходят к нему, только этого не хватало! Счастье еще, что Эма не плачет, тогда вообще было бы невыносимо. Но этот ее сумасбродный вопрос: «Что ты мне посоветуешь?» Будто я осмелился бы в таком случае что-то посоветовать. Что бы я ни сказал — все будет одинаково плохо. Не будь войны, я бы искренне поздравил ее и пошел бы с ней бок о бок брать штурмом твердыню родительских представлений об уместности брака с Ладиславом. Отцу они напомнили бы столь часто провозглашаемый им принцип, что деньги — лишь необходимое средство существования, но никоим образом не цель жизни и что главные качества молодого человека — это твердый характер и целеустремленность. Обоими качествами обладал Ладислав, и отца заставил бы замолчать его же собственный девиз. Мать скорее всего бы вздохнула: «Лишь бы ты была счастлива, доченька». С родителями Ладислава они обращались бы с той почти невыносимой, утрированной мягкостью, с какой обращались бы с бедными родственниками, если бы, разумеется, таковые у них были. Конечно, в резерве были бы и вспомогательные силы. Тетушка Клара, дядя Йозеф. Тот бы засиял, раскрыл объятия и возгласил: «Своих не нажили, вы — дети наши, и эта кроха тоже!» Растроганная тетя Клара взглядом оценила бы молодого человека, достаточно ли он худ, чтобы отъесться на ее хлебосольстве. Все это было прекрасно, детские фантазии о рае, если бы, разумеется, если бы… Иржи отогнал от себя подобные мысли, образы. Третий год, как идет война, и по меньшей мере еще два впереди. Иржи сумел представить себе, какими будут эти годы и что они могут принести Ладиславу и Эме. Он без слов гладил ее руку. Молчал упорно, когда, казалось бы, должен был говорить, молоть всякий вздор, подбадривать и как-то вразумлять, пусть безрассудно, но уверенно. Однако он не произнес ни слова. И потому заговорила Эма. Она перебрала все варианты, какие бывают в нормальных условиях и какие можно предположить в условиях столь исключительно ненормальных, в которых они сейчас оказались. Но уж так повелось: предположи люди даже пять тысяч вариантов, несомненно существует какой-то еще один, до которого так никто и не додумался.

Брат с сестрой условились подождать до тех пор, пока он не найдет надежного врача. Естественно, Эма не могла довериться ни их домашнему врачу, ни знакомому акушеру, который не раз помогал появляться на свет их младшим сородичам. Таков был уговор. Они решили, что для этого достаточно будет двух недель. Ладислав, разумеется, не должен ни о чем знать. Ни Иржи, ни Эма не допускали даже мысли о рождении ребенка, хотя и понимали, что Ладислав с их решением никогда бы не согласился. Даже если бы рассудком и принял все их доводы, все равно сказал бы — нет. Они достаточно хорошо его знали. Да и, помимо того, не хотели тревожить Ладислава: его жизнь была и так слишком сложна, чтобы осложнять ее еще больше. Немного погодя Эма сказала, что идет домой — хочет, мол, побыть одна, пока в квартире никого нет. Она две ночи не спала, и если никто не побеспокоит… Вот именно этот сон, подкрепленный еще двумя порошками, помешал ей увидеть, что произошло. Перед их домом остановилась черная машина, из машины вышли двое мужчин и нанесли вполне корректный визит в мастерскую брата. Однако пришли они не за тем, чтобы купить картину или потолковать об искусстве… Когда Иржи уходил с ними, его мозг упорно сверлила мысль: бедная девочка, теперь ей придется одной выпутываться! И эта мысль так угнетала Иржи, что не дала даже страху проникнуть в его сознание.

Этим вечером Эма условилась встретиться с Ладиславом. Встреча должна была состояться в Стромовке как бы невзначай. Эма все еще была прежней Эмой, зато Ладислав, с тех пор как мы расстались с ним, изменился до неузнаваемости, что, собственно, и позволяло ему теперь до известной степени чувствовать себя в безопасности.

Прежде всего он вытянулся. И не потому, наверно, что вырос, а потому, что похудел. Отрастил себе бороду и усы. Жил уже не у своей матери, а на квартире товарища отца, пенсионера-железнодорожника. Звали его не Ладислав, а Юрай, а в Праге он уже два месяца находился по служебной надобности, поскольку, согласно документам, был уроженцем Словакии и работал в Жилине, в железнодорожных мастерских. Все это было не романтикой, а поистине жизненной необходимостью, так сказать хлебом насущным.

Я понимаю, что это странно, но после самой тщательной проверки — а мое свидетельство должно опираться лишь на факты проверенные, — я доподлинно установила, что в тот вечер ни один из членов Эминой семьи даже отдаленно не предполагал, что случилось с Иржи, и его отсутствие никого не насторожило. Возможно ли?