Горная долина

Макис тоже знал это и теперь решил сказать свое слово. Сидя в стороне на обрубке дерева, он все время молчал. Вступая теперь в дискуссию, он вовсе не надеялся повлиять на ход событий. В некоторых отношениях выступление его было необычным. Он говорил сидя, без обычных жестов, почти не отрывая глаз от земли, но голос его сохранял ту странную силу, которая заставляла слушателей молчать. Его низкий голос звучал так, как если бы Макис внутренне прислушивался к нему и менял тембр и высоту тона в соответствии с интуитивным представлением о том, какой должна быть вся речь, распределял паузы и ускорял темп таким образом, что в конце она оказывалась единым целым и аудитория чувствовала, что ей довелось услышать произведение ораторского искусства. Макис говорил об отношениях между детьми возраста Таровы и их родителями. Он рисовал существо, слишком юное, чтобы посылать его к чужим людям. Вся жизнь ребенка, сказал он, в игре. Тарова не знает ничего другого и вряд ли усвоит обязанности, которые будут на нее возложены. Конечно, девушек надо выдавать замуж, но позднее, когда они, став старше, не будут думать о своих родителях и братьях. Так требовал обычай и так следовало поступать, ибо такой девочке, как Тарова, нужны братья, отец и мать. Никого другого она не знает. Если она уйдет теперь, она все время будет думать только о них, да и они будут острее ощущать свою утрату. Выдавайте Тарову, если так хотят ее отец и братья, но помните, что она принадлежит к нагамидзуха. Скажите ей, что она может уйти от гама, если затоскует по родным, и не гоните ее, если она вернется. Возвратите тогда все, что за нее дали гама, и пусть она остается. Речь Макиса не оказала прямого воздействия. Она ничего не изменила, но он высказал то, что чувствовали многие, и в последующие недели мне не раз казалось, что все заинтересованные лица запомнили его слова.

Принятие выкупа этим утром было только началом. Гахуку без всякой спешки заключали браки. Ценности, выставленные на шесте, были лишь символическим выкупом. Теперь должны были последовать длительные переговоры о размерах выкупа, приемлемых для родных девушки. Передаче девушки родне мужа предшествовало много различных событий. До этого, становясь их свидетелем, я никогда не считал себя причастным к ним. Сей час они затрагивали меня самым непосредственным образом, и не только потому, что я был привязан к Тарове. Судя по всему, эти церемонии подобным же образом действовали на жителей Сусуроки, и я был захвачен и унесен потоком их чувств. Все прежние невесты были намного старше Таровы, поэтому никто не ставил под вопрос правильность или необходимость происходившего, и заинтересованные лица с радостью предвкушали пиры и церемонии, используя каждый повод для удовлетворения своей потребности в движении, ярких красках и саморекламе. Такого же рода удовольствие они получали и от брачных обрядов Таровы, но к нему примешивалось и нечто новое — чувство, что символика обрядов внезапно ожила.

Это стало ясным к концу третьего дня сватовства. Было около пяти часов вечера. Солнце светило еще ярко, но тени от хижин уже начали вытягиваться к середине улицы Сусуроки. После ухода утром из Гохаджаки я принялся за работу и теперь вышел из дому, чтобы дать отдых голове и глазам до того, как настанет время зажечь лампу и готовиться к ночи. Вокруг люди готовили у очагов пищу. Работавшие у меня мальчики и несколько деревенских детей сидели кружком около кухни, сосредоточенно склонившись над игрой. Мне хотелось побыть одному, и я отошел к дальнему углу ограды, где проходила тропинка в Гохаджаку. Наполовину скрытая травой целинного склона, она начиналась в нескольких ярдах от последней хижины в ряду, достаточно далеко, чтобы звуки с улицы были еле слышны сквозь шуршание кунаи. Здесь дул ветерок, приятный, как горная вода, льющаяся в подставленные ладони после долгого перехода под лучами солнца. Он медленно проникал в мое тело, освобождая его от усталости и вытесняя тревогу ощущением легкости и уверенности, которое появлялось у меня так редко, что, желая продлить его, я сделал глубокий вдох и задержал дыхание. По ту сторону долины вершины гор, вставая из лент голубой дымки, ярко сине ли на фоне бледнеющего неба. С отдаленного хребта тонкой колонной поднимался дым. В вышине он поворачивал и плыл вниз, к реке.