Горная долина

В тех немногих случаях, когда я заходил в дома для ухаживаний, я задерживался там ненадолго. Жара в них была невыносимая, и душный воздух, наполненный испарениями тел и тошнотворным запахом мазей, заставлял меня поспешно выходить. Я испытывал также смущение и неловкость от своей роли объективного наблюдателя, чувствовал себя не в своей тарелке от скованности, кстати говоря совершенно неоправданной, ибо никто из влюбленных (обычно их было десять — пятнадцать пар) не обращал на меня ни малейшего внимания. Во всяком случае, увидеть там что-либо было трудно. Очаг давал больше дыма, чем света, и пламя вспыхивало только тогда, когда кто-нибудь подбрасывал в него сухую ветку кротолярии. На мгновение из тьмы выступали фигуры людей, до того выдававших свое присутствие только пением и смехом. Появлялись лица, раскрашенные красной и желтой красками, делавшими их больше похожими на маски. Яркий свет выхватывал из мрака то грудь, оставляя плечи и шею в тени, то колено или мускулистую икру и как бы покрывал черную кожу пушком.

Взрослые на этих сборищах не присутствовали. Считалось, что ухаживание должно сводиться к пению и ласкам. Они выражались в том, что влюбленные лежали на боку лицом друг к другу (девушка — положив голову на предплечье юноши) и усиленно терлись подбородками и губами. Девушкам полагалось отвергать попытки к дальнейшему сближению, заявляя о них во всеуслышание и позоря таким образом чрезмерно пылкого партнера. Но юноши не теряли надежды.

Целую неделю я засыпал под звуки песен, раздававшихся из хижины Хелекохе. Она была совсем недалеко от моего дома, но голоса не мешали мне засыпать. Их звук был лишь одним из многих проявлений ночи, окружавшей мою хижину. В эти дни луна светила исключительно ярко. Она серебрила улицу и тростниковые хижины и заливала все небо жемчужным сиянием, мириадами точек просачивавшимся сквозь плетеные стены, пронзавшим темноту, как лучи звезд с неизвестного небосвода. Мне казалось, что я лежу в самом сердце тьмы, отделенный от остального мира и мерно покачивающийся в центре своей вселенной. Я чувствовал жизнь своих вытянутых конечностей, как задолго до появления моря на горизонте ощущаешь его присутствие по слабому, но характерному шуму.

Я часто задавал себе вопрос, чем эти ночные сборища были для Таровы. Из всех брачных обрядов они, пожалуй, яснее всего символизировали перемену, которую производил брак в жизни девушки, ибо они кончались для нее навсегда, как только она переходила к родне будущего мужа. С этого момента она уже могла слушать песни только как звук из прошлого, отступавшего чуть дальше с каждым днем. Но сознавала ли это Тарова? Она была еще слишком молода, чтобы иметь опыт, которым обладали ее более зрелые сестры. Могла ли она, вставая на свое место среди других девушек, чтобы следовать за старой Алум, ощущать трагизм неизбежного расставания с прошлым? Только раз довелось мне увидеть ее после этого — в хижине Хелекохе, куда меня привел Хунехуне. Когда из очага взвились языки пламени, ко мне поднялось лицо ребенка, выделявшееся на фоне тени и неясных фигур. Огромные темные глаза вбирали свет и отбрасывали его назад. Она пела, но голос ее терялся в пронзительном хоре, резавшем мне слух, и только движение ее узкой груди позволяло найти его среди других голосов.

Все это время о приближающемся браке Таровы почти не говорили. Оппозиция, выявившаяся в Гохаджаке, как будто выкристаллизовалась в молчание. Никто не хотел обсуждать предстоящий уход Таровы, чтобы не привлекать внимание к расколу, о котором лучше было забыть. На все свои вопросы я получал сдержанный ответ: «Замуж ей можно». Только Захо обмолвился, что лишь из-за алчности Гихигуте события приняли такой оборот. Шли дни, и даже сборища молодежи стали чем-то обыденным и утратили связь с решением, вследствие которого они начались. Но дело не стояло на месте. Через неделю после заключительного визита гама я узнал, что люди Сусуроки и Гохаджаки собираются на следующий день пойти в деревню гама договариваться о количестве свиней, которые составят часть выкупа за Тарову.