Горная долина

Внезапно я услышал звук девичьих голосов, приближавшихся по тропинке. Сразу говорили несколько человек, слов я не разобрал, хотя и уловил, что они как бы поспешно советуются о чем-то вполголоса. Разговор закончился смехом. Прошло несколько мгновений. Из-за травы я не видел девушек, но они, наверное, были не более чем в ярде от меня, когда одна заговорила снова. Видимо, они стояли на месте, так как я услышал, что они перешептываются, а другой голос, старше остальных, торопит их. Почти сразу же девушки начали петь, сначала робко, но потом их голоса окрепли, стали уверенными. Музыка гахуку обычно не действовала на меня, но временами (так было и на этот раз) мне казалось, что она подходит к случаю. Довольно высокие голоса слегка причитали, звучали чуть вопрошающе, и мне казалось, что в них слышится опьянение девушек этим вечером, что они удивительно сочетаются с цветом предзакатного воздуха, движением травы и медленным отступлением неба перед надвигающейся ночью. В моей душе зазвучала ответная боль. Ветер, дувший теперь сильнее, стал холоднее. Я стоял, забывшись, у ограды, лишь краешком сознания улавливая голоса с улицы и топот босых ног, бежавших по направлению ко мне.

Певуний было шесть, включая старую Алум из Гохаджаки, которая шла на несколько ярдов впереди остальных, ведя их в деревню с собственнической гордостью балаганщика, демонстрирующего публике свой аттракцион. Палка в ее левой руке залихватски била по земле, а глаза, такие живые на морщинистом лице, бегали, и их блеск вполне соответствовал непристойности ее слов. Она казалась старым тамбурмажором[49], решившим тряхнуть стариной, вспомнить времена, когда он вышагивал впереди оркестра. Четырем из девушек, которые следовали за ней, было больше пятнадцати лет. У них были полные твердые груди, гладкие и блестящие, как темный шелк, бедра. Их вызывающая походка гармонировала со свеженамасленными косами и яркими пучками цветных листьев, заткнутыми за пояс чистых бахромчатых передников. Видимо, девушки в этот раз оделись особенно тщательно. Все в них выражало призыв: то, как они шли, бедром к бедру, сплетая руки; наклоненные головы; ладони, взлетавшие ко рту, чтобы заглушить хихиканье в паузах между песнями.

Я знал, что пятой девушкой должна быть Тарова, но испытал острое чувство протеста, когда увидел ее в центре группы. Головой она еле доставала до плеч своим товаркам, рост и физическое развитие которых подчеркивали ее детскую незрелость. Это была моя первая встреча с ней после появления гама у хижины Намури. Мне хотелось спросить Тарову, что она думает о событиях, происшедших с тех пор, но, зная, что это невозможно, я стал изучать ее лицо в поисках ключа, который помог бы мне понять ее чувства. Она пела вместе со всеми, высоко подняв голову и поглядывая смеющимися глазами по сторонам. Один раз, когда группа остановилась, закончив песню, Тарова закрыла лицо руками и неожиданно метнулась в сторону, пытаясь спрятаться за остальными девушками. Это безотчетное движение, выражавшее смесь робости и смущения, больше всего остального напомнило мне об оппозиции к ее браку. Она была ребенком, которого захлестнуло и унесло волнами жизни взрослых, ребенком, наслаждавшимся тем, что он оказался в центре внимания, испытывавшим новое удовольствие от того, что принесла с собой перемена в его положении: от близкого общения со старшими девушками, от глаз, провожавших их шествие по улице. Но Тарова не была способна понять, какие важные последствия влечет за собой эта перемена. Все это меня возмущало: и отступление от правил, которое становилось особенно очевидным благодаря контрасту между худенькой фигуркой Таровы и ее спутницами, и появление ее в компании девушек, столь откровенно рекламирующих себя, во главе с искушенной старухой, которая с непристойным подмигиванием вела их за собой.

Это был первый из многих дней, когда девушки с песнями бродили по окрестностям. Я не часто видел их, так как они уходили по тропинкам, которые вели в Менихарове, Горохадзуху и Гаму, а то и в Масилакидзуху, лежавшую на северной стороне большой дороги к административному пункту. Но после наступления темноты они возвращались в Сусуроку, в пустую хижину Хелекохе, превращенную теперь в дом для ухаживаний, где они принимали юношей брачного возраста или любого женатого мужчину, готового пойти на риск вызвать неудовольствие своей жены. Днем они больше не занимались обычной работой и проводили время в зеленом свете огородов таро, готовили для себя пищу на заброшенных очагах, купались в ручьях и отдыхали, прежде чем отправиться со старой Алум демонстрировать свою готовность принять мужчин, которые хотели бы за ними ухаживать.

Для будущей невесты это означало конец девичества, официальное завершение периода, когда она относительно свободно могла дарить свое расположение любому молодому человеку, который вскружит ей голову.