Горная долина

Я очень хорошо помню во всех подробностях дорогу к гама и еще лучше — драматическое возвращение, когда казалось, что вся долина пылает страстями, не менее сильными, чем отливающий металлом жар, заставлявший склоняться метелки травы. Было раннее утро, когда мы миновали Гохаджаку и зашагали к деревне гама, лежавшей в часе пути на западе. С отрога и долины под нами туман уже поднялся, но крутая тропинка, вившаяся между огородами, была скользкой от влаги, оставленной ночным туманом. Словно по волшебству, капли удерживались на изогнутых банановых листьях, и эти сверкающие кристаллы, наполненные радугами отраженного света, как линзы, увеличивали прожилки на поверхности цвета яшмы, с которой они временами скатывались на низкую поросль, просачиваясь через ткань моей рубашки, будто прикосновение холодных губ. Как бывает после дождя, все запахи смешались в один нежный аромат, и определить природу каждого из них в отдельности было невозможно. Люди почти не разговаривали, пока мы шли по узкому коридору в траве. Он вывел нас на скалистый обрыв. Тридцатью футами ниже по камням и сероватому песку тек ручей, до которого не доходил свет. Ручей казался бледным отблеском в зубчатой тени своих берегов. Мы по тропинке спустились в это ущелье и сразу почувствовали холод. В двигавшемся над водой воздухе была прохлада рассвета, который, казалось, распростерся над нами, золотя вершину на другой стороне ущелья. Мы поднялись на нее и прошли еще две мили по мокрой траве.

К деревне вел пологий подъем. Мы прошли между хижинами и сели под клещевиной, которая отбрасывала единственный на улице кусочек тени. Гама встретили нас вежливо, потерли наши плечи, пробормотали шаблонные приветствия и принесли сахарного тростнику и табачных листьев. Как часто бывало со мной во время затянувшегося обмена любезностями, я мысленно отвлекся от него и, наполовину забыв о присутствии других людей, смотрел через их головы на ряд домов, взбиравшихся на пригорок, как корабли на диаграммах, изображающих в детских учебниках кривизну земной поверхности. Привычка отвлекаться помогала избежать любопытных взглядов и вопросов, которые всегда вызывало мое присутствие, и, кроме того, выражала естественную склонность к мышлению образами, а не абстракциями. Я всегда испытывал непреодолимую потребность фиксировать неровную полосу тени под тростниковым карнизом, шелковистость утреннего света, падавшего на кур, которые копались в пыли, блеск колючих плодов клещевины на фоне бесконечной глубины неба, напоминавших ярко-красных морских ежей.

Но вот гама начали показывать свиней, выводя их по одной из-за хижины, где тех привязали в ожидании нашего прибытия. Это была длительная и неинтересная процедура. Мужчины рядом со мной с шумом потягивали бамбуковые трубки, внимательно разглядывая животных суженными глазами, оценивали их качества и выносили суждение о вещах, абсолютно мне недоступных. За час были выбраны четыре из шести предложенных свиней. Гама заявили, что это предел их возможностей, но под давлением гостей вывели еще двух, которых они явно держали в резерве на этот случай. Жители Гохаджаки, удовлетворенные, встали, чтобы помочь связать животных, перед тем как возвратиться с ними домой.

Как часто бывало (настолько часто, что мне уже следовало привыкнуть к этому), темп происходящего внезапно изменился. Спокойная сосредоточенность, не привлекавшая моего внимания, сменилась движением, шумом, визгом свиней, которых валили на землю, чтобы связать им ноги. Поднявшаяся пыль заволокла обнаженные фигуры, сидевшие верхом на вырывающихся свиньях, голоса будто выстреливали торопливыми фразами. Я оказался в стороне, и обо мне забыли, пока не настало время уходить. Мужчины, уже готовые взвалить свиней на плечи, собрались у начала тропинки, с тревогой оглядывая поросшее травой пространство и дорогу в Гохаджаку. Я знал, чего они ищут: где-то там их поджидали в засаде вооруженные чем попало женщины из рода Таровы, чтобы убить свиней до того, как мужчины окажутся под защитой селения. Я уже наблюдал раньше этот враждебный ритуал, и он волновал меня как наглядное проявление раскола между полами. Он принадлежал к категории обычаев, разрешающих подданным обожествленного царя раз в году поднимать ритуальное восстание, оскорбляя и понося его совершенно несоразмерным с разумной критикой образом. Как во всяком ритуале, катарсис[50] обычно осуществлялся при молчаливом признании установленных границ его выражения, и женщины удовлетворялись тем, что захватывали и убивали одну из меньших свиней, а мужчины это допускали.