Горная долина

Вдруг в интимную атмосферу улицы ворвался пронзительный крик. К одному голосу тут же присоединился другой. Причитающие, переполненные тоской, протестующие против удара, слишком тяжелого, чтобы перенести его в молчании, они поднимались на вершины горя и спускались с них. На улице все насторожились. Мальчики побежали на край отрога, за дома, а сидевшие у очагов начали переговариваться. Теперь в роще Горохадзухи, где было уже темно, к тоскливому вою присоединились другие звуки — резкие приказания, низкие негодующие выкрики, поток гневных слов, увещевавших, предостерегавших, противившихся непрекращавшемуся вою. Все, подняв головы, прислушивались, разыскивая глазами мальчиков, еле различимых на фоне неба. Еда была забыта. Сусурока заинтересовалась происходящим, спорящие и спрашивающие голоса стали налагаться на звучавшие вдалеке пререкания. Время от времени завывающие крики обрывались на душераздирающей ноте, на исступленном визге, который проходил по сознанию, как ноготь по стеклу. Ритуальную тоску неожиданно оттеснял в сторону крик физической боли, но она вновь вырывалась вперед на более низкой и сочной ноте, неся в себе какой-то новый протест. Макис быстро вскочил на ноги и позвал Намури, который тоже стоял у своего очага. Его ноги, четко рисовавшиеся на фоне оранжевого пламени, были напряжены — он не знал, что делать. Но тут раздались голоса мальчиков. Они возбужденно сталкивались, наперебой сообщая информацию, которую старались передать в деревню с края отрога. Намури наконец двинулся со своего места, приказал односельчанам замолчать и исчез за хижинами, где к нему присоединился Макис. Теперь звуки далекого спора поднялись над тихим возбужденным говором Сусуроки. Обвинения и контробвинения, упреки, слова, требовавшие объяснений, спорившие с всхлипываниями, постепенно поддались увещеваниям и наконец замерли, ушли прочь от ночи, достигшей теперь отрога Сусуроки.

Было уже совсем темно, когда Макис вернулся. Помешав огонь в очаге, он лаконично сообщил, что кричали жена и мать Голувайзо. Это был их протест против поступка Гамехи, оставившего их временно одних, без поддержки. Макис говорил беспристрастным тоном, но, прислушиваясь к бесплотным голосам у других очагов, я улавливал в них сочувствие и осуждение. Открыто никто Гамеху не порицал. Даже если нагамидзуха считали ее виновной, признать это им мешала раздвоенность их чувств. Их не особенно трогала судьба Голувайзо, но они не могли отрицать, что Гамеха оказалась мстительной и позволила своему оскорбленному самолюбию (быть может, своей личной неприязни) усложнить ситуацию, которая иначе разрядилась бы сама собой.

Голоса долго обсуждали этот вопрос, но постепенно люди устали и возвратились к более насущным делам, привлекаемые запахом пищи, подгорающей на кострах. Моя трапеза тоже была отложена: Хунехуне был среди мальчиков, передававших сообщения с края отрога над Гехамо. Но не только это удерживало меня от возвращения в свою хижину. Крики в Горохадзухе не закончились нотой умиротворения. Скорее, молчание казалось лишь временным затишьем, паузой, во время которой события придвигаются ближе.

Никто не разделял моего предчувствия, трудно передаваемого, не имевшего определенной формы, но столь острого, что я снова коротко и сухо ответил Макису, когда он предложил мне кусок подгоревшего батата, который выгреб из огня. Я пытался заглушить это чувство, забыть о настойчиво напоминавшей о себе тропинке, которая, извиваясь, спускалась по склону к Гехамо. По какой-то необъяснимой причине я видел ее перед собой так ясно, как если бы стоял над ней, но ее знакомые повороты были освещены теперь необычным светом. Она скрывалась теперь в глубокой тени трав, заливавших, казалось, весь отрог бледным, слегка фосфоресцирующим сиянием. С усилием гоня от себя игру своего воображения, я начал было подниматься на ноги, как вдруг улицу опять сотрясли крики, которые слабым эхом отдались по всей долине.

Я резко повернулся к последней хижине улицы, успев заметить, что и Макис перестал есть батат. Стало уже совсем темно. Выстроившиеся в ряд очаги, эти маленькие красные глаза, не могли осветить фигуры, собравшиеся вокруг них. Остроконечные крыши ближайших хижин еще чуть виднелись на фоне неба, но дальше, там, где ночь дрожала от криков, был только мрак и запах трав, веявший над отрогом. Однако я чувствовал, что пустота полна движения. Невидимые фигуры поднимались на ноги, оставляли недоконченной еду, сходились к этим звукам, которые придвигались теперь все ближе и ближе с дальнего конца длинного туннеля.