Горная долина

Все это вдруг стало для меня ясным как день при слушании дела. Рядом, совсем близко, стояла Гамеха, она поднимала, прося сочувствия, свои сморщенные груди, показывала старческую спину и убедительно стонала при воспоминании о боли, которую причинил ей топор Голувайзо. Каждый видел в ней мать, которой можно все простить. Она показывала на живот, выносивший сына, требовала уважения за пережитые ею страдания, просила воздать за молоко, когда-то наполнявшее ее грудь, и все время следила за впечатлением, которое она производит на других, скрывая озлобление и мстительность под маской самоуничижения. Ее глаза закатывались, она запиналась, рассказывая об обидах, которые ей пришлось перенести, о том, как подкашивались ее колени и как болела ее бедная спина от тяжестей, которые она перетаскала за свою жизнь! Сейчас у нее не было никакой опоры. Одинокая, она была озабочена лишь защитой интересов своего сына. Будь он около нее, ей не пришлось бы терпеть такое обращение. Что же, когда состаришься, ты никому уже не нужен! Разве может старая женщина защитить себя!

А на противоположной стороне комнаты стоит Голувайзо, абсолютно непробиваемый и по-прежнему настаивающий на том, что он имел право преподать старухе урок. Как бы его ни провоцировали, ему следовало проявить большее самообладание. Его явно не волнует, что он мог убить эту женщину (слушатели забыли, что он, возможно, сознательно воспользовался лишь обухом топора). Надо, чтобы он твердо усвоил, что существуют закон и порядок, которым он должен подчиняться. Необходимо отбить у него желание повторять что-либо в этом роде. Три месяца тюрьмы и снятие с должности тул-тула внушат ему, что насилие в любой форме непозволительно.

На обратном пути в Сусуроку (Голувайзо остался в Хумелевеке) говорили мало. Макис по-прежнему был того мнения, что Голувайзо не следовало наказывать, но он с философским видом пожал плечами, когда я спросил его, почему Гамехе позволили обратиться в суд. Кто может остановить человека, пожелавшего пойти к белому? Не существовало никаких специальных санкций, применяемых к тому, кто отказывался принять общее мнение своих соплеменников, однако можно было прибегнуть к различным формам давления на него, например отказать в помощи. Это не было сделано по отношению к Гамехе. Казалось, никто не был заинтересован в том, чтобы поддержать Голувайзо, но все-таки вечером того дня он получил поддержку. Перед обедом я вышел посидеть с Макисом. День уже клонился к концу. Макис и Гума’е на время забыли обо мне, повернувшись к небольшому костру, на котором поджаривали батат. Вдоль всей улицы, перед каждой хижиной, у очагов, начинавших лизать приближавшуюся ночь ярко-оранжевыми языками, сидели такие же группы людей. Мальчики все еще бегали вокруг моего участка, но их крики звучали теперь менее резко, чем часом раньше. Они не заглушали тихого, прерывающегося говора голосов, забывших обо всем, кроме мира и уюта домашнего очага. Я был всем доволен, не ожидая и не требуя большего, чем мне дарил этот момент. Достаточно было просто сидеть там, если хотелось — разговаривать с Макисом и его женой, зная, однако, что они готовы принять и мое молчание, что мое присутствие их не беспокоит.