Горная долина

Потом мрак осветился и изверг бесформенное белое привидение, подобно раненой птице беспомощно бившее крыльями в такт собственным крикам боли. Когда привидение приблизилось ко мне, оно увеличилось и постепенно обрело форму, став, наконец, фигурой с человеческими очертаниями, но страшно изможденной, белой как мел и лишенной рук и ног. Глаза ее были невидящими впадинами, рот — движущейся дырой, откуда, как летучие мыши из пещеры, вылетали крики тоски. Видение миновало хижину Готоме, увлекая за собой людей от очагов, достигло хижины Бихоре, сделало, покачиваясь, еще шаг, другой и рухнуло на землю в нескольких футах от меня.

Только тогда я понял, что фигур две: женщина постарше, почти вся покрытая слоем белой глины, и молодая (ее лицо и плечи были в пятнах и полосах от этого же вещества). Старшая протянула ко мне руки, похожие на руки скелета; ее лицо, лицо смерти, качалось в ритм с криками, заглушавшими гудение голосов вокруг нее. Как только ее вой ослабевал, младшая подхватывала его на самой высокой ноте, выдерживая прежнюю громкость и ритм, в то время как ее руки конвульсивно сжимались и разжимались на коленях. Совсем растерявшись, не зная, что делать, я взглянул на Макиса. Он уже вскочил на ноги и ждал, стоя лицом к двум женщинам, видимо понимая, что вскоре они должны успокоиться. Минуты шли. Крики замерли, вместо них послышались сочувственные голоса жителей Сусуроки. Макис начал говорить. Он осторожно расспрашивал, кивал, когда получал сдавленные ответы, резко оборачивался, чтобы оборвать выкрик из толпы. Женщины, жена и мать Голувайзо, пришли, чтобы выразить протест против поступка Гамехи и просить меня о вмешательстве. Пока Макис говорил, старуха подняла свои вымазанные глиной груди, моля о снисхождении к ее материнству и беспомощности; точно так же делала Гамеха в начале дня, стараясь повлиять на Янг-Уитфорда. Осуждение Голувайзо оставило без поддержки их, двух женщин, и теперь им придется перебиваться одним до его возвращения. И конечно, я мог объяснить администрации, как несправедливо держать Голувайзо в заключении.

Теперь выяснилось, что за шум был недавно в Горохадзухе. Обе женщины, возвратившись домой с отдаленного огорода и узнав о приговоре, оделись в траур; пусть Гамеха видит, что она с ними сделала. Гамеха, однако, не раскаивалась: она По-прежнему утверждала, что Голувайзо заслужил приговор. Что касается мужчин, то они больше не хотели заниматься этим делом. Возможно, ритуальная демонстрация горя усиливала в мужчинах чувство вины, а это в свою очередь побуждало их стараться заглушить его при помощи насилия над кричавшими женщинами. Мать Голувайзо повернула плечо, чтобы показать следы их ударов, и повторила, что ожидает от меня помощи.

Мое сочувствие полностью принадлежало женщинам. Я сбрасывал со счетов преувеличенные описания их лишений, зная, что они не будут голодать, пока Голувайзо в тюрьме, хотя, если послушать их, это было совершенно неизбежно. Но с Голувайзо обошлись плохо — не Янг-Уитфорд (он руководствовался соображениями иного порядка), а собственные соплеменники Голувайзо, которые молчаливо приветствовали возможность поставить его на место. Правда, я сам до этого обрадовался случаю поступить так же, неразумно позволив увлечь себя взрыву негодования, который вызвало его поведение в моей хижине. По теперь, на расстоянии, я увидел Голувайзо в несколько ином свете, нашел для него место на фоне его среды и смог судить о нем более беспристрастно, чем его собратья. Я начал смотреть на его трудности под углом зрения, который не могли ясно представить себе или по крайней мере выразить словами гахуку. Объяснялось это почти исключительно разницей в воспитании. Благодаря полученному мною наследию я мог размышлять об отношениях между человеком и обществом, о внутренней жизни индивида, о его потребности в самовыражении, об ограничениях, которые накладывает на эту потребность действительность. Сама действительность (так меня учили) — это лишь ряд возможностей, признаваемых и передаваемых от поколения к поколению внутри данной группы. Люди вынуждены действовать в рамках этих возможностей, и те, кому эти рамки кажутся слишком тесными, неизбежно будут страдать.

При всем моем сочувствии к Голувайзо изменить его положение было невозможно. Я не стал бы обращаться с ходатайствами не потому, что они были обречены на неудачу. Я не хотел давать повод думать, что могу влиять на членов моего «племени» в Хумелевеке. Макис уже знал это и объяснил женщинам. В конпе концов они ушли. Пройдя мимо ряда кострой, они исчезли во мраке отрога на тропинке в Горохадзуху.