Горная долина

Не знаю, сколько времени я простоял у изгороди, следя за автоматическими движениями, которыми люди втыкали палки в землю, а потом отбрасывали сорняк в сторону, за этим ритмом, почти гипнотическим в его правильности. Я сразу же понял, что это Голувайзо, его жена и мать, и меня приковал к месту у изгороди неожиданный прилив чувств, возникших еще в то время, когда Голувайзо и я познакомились под казуаринами Хумелевеки. Никто не говорил мне, что он отбыл свой срок, однако в этот момент я понял, что ожидал его возвращения, пытаясь предвидеть обстоятельства, при которых мы снова встретимся, тревожась о возобновлении знакомства, в котором было много такого, о чем я сожалел и хотел забыть. Теперь Голувайзо снова был здесь, по другую сторону ограды, и линия его голой спины двигалась в том же ритме, что и его руки, в то время как он медленно продвигался на коленях по огороду. Никто не заметил меня, и я еще мог спокойно уйти. Лишь несколько футов отделяли меня от угла огорода, где травы вновь смыкались вокруг тропинки, скрывая ее до самого отрога. Я почувствовал искушение продолжить свой путь и тут же объяснил это тем, что чувства мои к Голувайзо ни на чем не основаны, что я непомерно преувеличиваю свою роль в недавних событиях, что Голувайзо, вероятно, даже ни разу не вспомнил об этих событиях и уж безусловно не придал им сколько-нибудь большого значения. Но тут взяла верх моя уверенность, что дело не в том, что думает Голувайзо, что я ради самого себя должен сделать то, что хотел сделать тем утром, когда стоял перед ним, небрежно облокотившимся на свес крыши хижины Гума’е.

Я перелез через изгородь и спрыгнул в огород, споткнувшись о неровность мягкой земли. Три фигуры были менее чем в тридцати ярдах от меня, и я прошел, быть может, половину расстояния, прежде чем старуха увидела меня и испуганно вскрикнула. Они присели на пятки, движение их рук остановилось, палки-копалки легли на плечи, головы поднялись; глаза их смотрели на солнце за моей спиной. Старуха первая узнала меня, проговорила мое имя и протянула руку в жесте приветствия, возможно вспомнив ночь, когда она пришла в Сусуроку просить о помощи. Голувайзо поднялся, когда я прикоснулся к рукам и плечам женщин. Он сделал шаг назад и вышел из неглубокой борозды, вытирая руки о хлопчатобумажный лап-лап. Я не мог ничего прочесть на его лице. Оно было таким же неподвижным, таким же сдержанным и сумрачным, каким я помнил его, но на шее больше не висело бляхи, говорившей о его прежней должности. Это больше всего остального напомнило мне о фиаско, которое потерпели его честолюбивые устремления. Совершенно безотчетно я развел руки для установленных обычаем объятий и произнес его имя, проведя руками по спине и бедрам Голувайзо. Когда приветствие закончилось, обе женщины широко улыбнулись, глядя на нас с земли полузакрытыми от яркого света глазами и бормоча вежливые, но непристойные приветственные фразы. Позднее я понял, что Голувайзо был удивлен, даже ошарашен тем, что я поздоровался с ним таким образом, а не обменялся рукопожатиями. Я не успел заранее подумать об этом, но был рад, что машинально прибегнул к местному приветствию, так как оно разоружило Голувайзо и подготовило почву для близости, которая возникла между нами позднее.

Знакомство наше возобновилось не без натянутости — если не для Голувайзо, то во всяком случае для меня. Мы сели с ним в борозде, а женщины вернулись к работе, время от времени оглядываясь через плечо, чтобы улыбнуться и повторить приветствия. Я сильнее ощутил и без того сильные свет и тепло; теперь, когда я не знал, что сказать Голувайзо, они беспокоили меня еще больше, чем раньше. Его обычная молчаливость была мне плохой помощницей. Мы закурили, и я стал расспрашивать Голувайзо об огороде, но он отвечал весьма лаконично. Расшевелить его всегда было трудно. Он никогда не выказывал своих чувств до конца, но в этом случае натянутость была еще больше, потому что мои вопросы не имели даже отдаленного отношения к тому, что я хотел ему сказать. Голувайзо, однако, не обнаруживал никаких признаков стеснения и, когда я поднялся, чтобы уйти, обнял меня совершенно естественно. Его непринужденность значительно облегчила бремя, лежавшее на моей душе.

Прошло не меньше недели, прежде чем мы встретились снова. Все это время у меня в голове созревал план, который зародился в нашу последнюю встречу, точнее, на обратном пути в Сусуроку. Я даже не уверен, что заранее решил заговорить с ним так скоро, но убедил его принять мою идею, как если бы она была хорошо мной продумана. Встреча произошла у меня в хижине во второй половине дня. Голувайзо ничего не принес для продажи, и, возможно, именно поэтому я испытал при его появлении теплое чувство. Я принял это как знак того, что он хочет принять отношения, которые я ему предлагаю. Говорить с ним было нелегко, и, стараясь победить молчание, я сделал предложение, которое зрело у меня в уме.