Горная долина

Мое чувство драматического всегда побуждало меня останавливаться там, где тропа вливалась в большую дорогу, хотя, возможно, никто не нашел бы здесь ничего примечательного. С виду это было самое обычное соединение двух дорог. Трава по сторонам тропы редела, подступая к южной стороне большой дороги — широкой ленты, вырезанной в земле людьми, большей частью заключенными из лагерей при административном пункте, размахивавшими заостренными палками и лопатами под ленивым взглядом местного полицейского. Дорога тянулась по насыпи милями на восток и на запад. На западе она уходила к горизонту длинной прямой. Сходящиеся стены травы были расцвечены кустами кротона, производившими впечатление искусственных, а горы за рекой Асаро вставали стеной голубых и зеленых тонов павлиньего пера. На востоке дорога огибала красную скалу, а затем вновь возникала уже выше в виде белой линии с группами бамбука по обеим сторонам, которая головокружительно круто падала к узкому мосту над ручьем и оттуда снова поднималась кругами, пока не достигала наконец открытых ветрам высот Хумелевеки. Изредка проезжал джип, ныряя по ухабам; его провожали любопытными глазами темные фигуры, скромно жавшиеся к краям дороги. Всякий, кто знал эти места, мог сказать приблизительно, откуда эти люди: стиль головных уборов, фасон набедренных повязок из волокон коры, ширина плетеного пояса, манера носить билум выдавали их происхождение. Они шли из Кабидзухи, Котуни, Ухето и больше чем из двух десятков других селений, стоящих в рощах казуарин на каждом отроге; из деревень, расположенных дальше, на склонах западных гор, — Асаро, Хеуве и Гурурумба; из селений в долинах за этими хребтами, называвшихся Чимбу и Чуаве; из мест на востоке и на юге — Сеуве, Бена-Бена и даже отдаленного Хенганофи. Эти названия звучали, как перекличка множества народностей, каждая из которых чем-то отличалась от другой. Их разделял язык, связывала дружба, противопоставляла вражда, обособляли обычаи, но эта дорога, проложенная лет десять назад, всех их соединяла. Я доходил до места, где тропинка из Сусуроки вливалась в дорогу, и мое сердце начинало биться немного чаще, когда я спускался по трем ступенькам насыпи и вливался в людской поток. Слоги незнакомых названий пели во мне, и, когда ко мне обращались с недоуменными вопросами, я коротко отвечал: «Сусурока» и «нагамидзуха» — или говорил, что принадлежу Макису, после чего видел в глазах людей понимание и чувствовал, что занял свое место.

Но в это утро я из-за присутствия Голувайзо воспринимал дорогу совсем иначе. Скованность от встречи с ним не дала возникнуть обычному чувству, когда я вслед за Макисом сошел с насыпи. Даже не глядя на Голувайзо, я все время ощущал его твердую поступь и отличал пружинистый шаг его босых ног по земле, видел своим внутренним взором его прямую фигуру. На его сумрачном лице не появлялось и намека на заинтересованность, а тем более на беспокойство, когда Макис, отвечая на вопросы прохожих, говорил, что мы идем в суд. Молчаливое, но постоянно ощущавшееся присутствие Голувайзо все еще вызывало у меня неловкость, однако к интуитивной неприязни примешалась теперь непонятная тяга к нему, потребность проникнуть по ту сторону заносчивого и самодовольного фасада. Чувство напряженности не покидало меня все время, пока мы шли в Хумелевеку, не давая мне испытать удовольствие, которое обычно доставляла дорога.

Суд в Хумелевеке помещался в старом здании окружного управления, стоявшем у края бывшей взлетной дорожки. Это было прямоугольное строение из плетеного тростника с крыльцом и несколькими деревянными ступенями. Дорога к двери шла между фигурными цветочными клумбами, окаймленными белыми камнями. Сочетание противоположностей — пограничной дисциплины и эстетики воскресного садоводства на людных, закованных в асфальт террасах далекой родины — действовало удручающе. Прямолинейные бордюры, яркие подстриженные растения, ошеломленно присевшие кротоны, искусственный и какой-то неуверенный порядок говорили со мной на печальном языке пришедшей в упадок знати, домов, глядящих друг на друга через мощенные щебнем улицы, где жизнь притаилась за кружевными занавесками, а прошлое и надежды на будущее привязаны к поблекшим, безвкусным узорам потертых ковров и к фотографиям в дубовых рамках, выстроившимся правильными рядами на оклеенных цветастыми обоями стенах. Они казались вопиюще неуместными рядом с расстилавшимся впереди простором и островерхими деревьями, чьи тонкие иглы тихо шептали что-то, невидимо вибрируя от света и воздуха.