Горная долина

Даже теперь Голувайзо отказывался согласиться с общим мнением и признать за собой какую-либо вину, он по-прежнему настаивал на том, что имел право поступить таким образом. Он испытывал непреодолимое желание заставлять других подчиняться его воле и кичился своей оппозицией как доказательством превосходства над другими. Все его поведение было критичным, выражало пренебрежение ко всяким дебатам, аргументам и тому подобным тонкостям, а также сомнение в правомерности правил, требовавших, чтобы он признавал других равными себе. Вспоминая бешенство, которое он пробудил во мне, я понимал, почему никто, даже гехамо, не стали серьезно противиться решению Гамехи обратиться с жалобой в Хумелевеку. Ее право поступить так или, скорее, отсутствие у них возможностей помешать ей в этом освобождали их от ответственности и косвенным образом позволяли преподать Голувайзо необходимый урок.

Собрание кончилось неопределенно: Макис советовал поставить на этом точку, а Гамеха снова и снова заявляла о своей обиде. Двумя днями позднее в Сусуроку пришел служащий местной полиции с приказом, чтобы на следующее утро Макис вместе с Голувайзо явился в окружное управление. Гамеха сдержала свое слово и пожаловалась.

Я отправился с Макисом в Хумелевеку вскоре после завтрака. Голувайзо и человек шесть гехамо ждали нас на улице. Все, кроме обвиняемого, сердечно меня приветствовали. Это было первое появление Голувайзо в Сусуроке после того, как он покинул мою комнату. Первый раз с тех пор мы снова оказались лицом к лицу (в роще в Гехамо он не смотрел на меня). Он стоял в стороне от других облокотившись на край кровли хижины Гума’е. Хотя рука Голувайзо небрежно лежала на скате, в его позе не чувствовалось непринужденности. Нагибаясь, чтобы дотронуться до плеч гостей-гехамо, я сообразил, что, когда обойду их всех, между мной и им останется лишь несколько футов и мне придется взглянуть на него и что-то сказать в знак приветствия. Возможно, проще всего было подойти и протянуть руку, но я не мог преодолеть застенчивость и, когда неизбежный момент настал, не знал, как поступить. Я неуверенно поднял глаза и сумел выговорить лишь его имя, надеясь, что это заменит более интимные и экспансивные жесты, которыми я приветствовал пришедших с ним людей. Губы Голувайзо пришли в движение, и он коротко ответил мне моим именем, но не пригласил подойти поближе. Я отвернулся. Неловкость, которую я испытывал в этот момент, делала его присутствие для меня более осязаемым, чем если бы он улыбнулся и протянул мне руку. Я вспомнил о своей роли в скандале из-за кукурузы, и воспоминание это было мучительным. Его поведение мешало мне забыть обо всем, и из-за этого он нравился мне немного меньше.

Чувство неловкости не покидало меня всю дорогу до Хумелевеки. Нашу группу вел Макис. Он выступал в официальной роли и оделся поэтому очень тщательно. Его лоб украшали раковины, в волосах качались пышные перья, посреди украшений внушительно сверкала медная бляха, говорившая о занимаемой им должности. За ним шли четверо гехамо, потом я, за мной еще двое, и позади всех Голувайзо. Макис и гехамо непринужденно болтали, но молчаливое присутствие Голувайзо настолько тяготело надо мной, что их разговор не вызвал у меня интереса. Обычно путь в Хумелевеку, занимавший около часа, доставлял мне удовольствие. Выйдя из Сусуроки, тропа, по которой едва мог проехать джип, вилась между двумя стенами кунаи. Днем высокая трава превращала ее в лишенный воздуха туннель, тогда дорога доставляла меньше удовольствия, но ранним утром контраст между ней и деревней был очень приятен. Обычно тропа была совершенно безлюдной. Огородов в радиусе полутора миль здесь не было, а в Сусуроку этим путем ходили немногие, предпочитая более короткую дорогу через Асародзуху. Трава сверкала, как алмаз: омывшие ее туманы оставили на ней бесчисленное множество радужных капель. Утренняя свежесть, тишина, кристальная чистота травяного пространства вновь пробуждали во мне энтузиазм и чувство подъема, которые я испытал, когда моим глазам впервые открылась долина. Они часто забывались при более тесном контакте с ее жизнью, но становились тем острее, когда возвращались, делая легкими мои шаги и от ярда к ярду усиливая приятное ожидание следующего этапа пути.