Горная долина

Я поднялся и спросил Хунехуне на пиджин-инглиш, что случилось. Он повернул голову с таким видом, будто ему было трудно расслышать меня. Стараясь держать себя в руках, он сказал, что Голувайзо не соглашается с ценой, которую он предложил ему за сетку кукурузы. Я с облегчением узнал, что это все, но самая незначительность повода к ссоре вызвала у меня непомерное раздражение. А может быть, поведение Голувайзо вызвало во мне такую реакцию; неприязнь, которую я к нему испытывал, помимо моей воли, рассердила меня еще больше. Стараясь не повышать голоса, я попросил Хунехуне еще раз взвесить кукурузу, поинтересовался, сколько он за нее предложил, и, повернувшись к Голувайзо, сказал, чтобы он принял предложенную цену или уходил.

Он продолжал стоять лицом ко мне по ту сторону стола, в вызывающей позе, с заносчиво поднятым подбородком. Позади него в дверь входили всё новые и новые люди. Появилась огромная фигура Намури. Он оттолкнул в сторону Хуторно и Бихоре и обрушил поток вопросов, предупреждений и упреков на Голувайзо, который медленно повернулся к нему, подчеркнуто сдерживая себя, двигая только плечами и головой и так же высоко держа подбородок. Говорили слишком быстро, чтобы я мог понять хоть слово из сказанного. Голос Хунехуне, неестественно высокий, почти срывался от справедливого возмущения, когда он объяснял, что произошло. Намури иногда задавал ему вопрос или оборачивался, чтобы погасить внезапные взрывы возмущения среди стоявших позади. Когда Голувайзо снизошел до ответа, в его голосе звучало презрение, он ранил и оскорблял, этот голос, повышавшийся только в ответ па негодующие крики присутствующих. Голувайзо был абсолютно спокоен, выражение его лица не менялось — даже когда казалось, что Намури вот-вот ударит его. Он ждал, может быть даже надеялся, что какое-нибудь слово или действие позволит ему дать выход своей злобе, провоцировал Намури взглядом и словами. Мои руки впились в край стола. Причина спора по существу никого не интересовала, да и все окружавшие стали мне вдруг совершенно безразличны. Все мое раздражение сконцентрировалось на Голувайзо, наглость которого разозлила меня. Не помню точно, что я говорил, но слова текли без остановки, и наступившее изумленное молчание, застывшие потрясенные взгляды отзывались радостью в моей душе, щедро вознаграждая за все то время, когда я заставлял себя улыбаться и скрывать свои чувства.

Меня не трогало, что люди в комнате вдруг испуганно притихли, вспомнив о цвете моей кожи. Это было приятно мне, я наслаждался случаем, позволившим мне проявить свою силу, и хотел дать почувствовать ее другим. Голувайзо повернулся ко мне. Его горящие глаза задержались на мне па долю секунды — он наклонился за сеткой с кукурузой, а мои руки отпустили наконец стол. После его ухода я сел на свое место, подчеркнуто игнорируя безмолвную толпу у двери, открыл тетрадь и взял ручку, мысленно говоря им, чтобы они ушли. Я не мог читать текст на раскрытой странице, но все же не поднимал головы, следя за движениями Хунехуне, который закрывал чемоданы, и слушая безразличные теперь для меня осторожные вопросы и ответы, раздававшиеся в толпе. Только когда настойчивый шепот Намури заставил всех уйти, я почувствовал облегчение. Гораздо позднее я вышел из дому, при настороженном молчании людей пересек улицу и в одиночестве сел под бамбуком. Когда я пошел домой, было уже темно. Небольшие костры из сучьев погасли, входы в хижины были плотно закрыты досками.

Утром я почувствовал раскаяние и стыд за то, что накопившееся раздражение взяло верх над моей сдержанностью. Я сердился на себя не меньше, чем на жителей деревни, и все больше сомневался, смогу ли я продолжать с ними трудную и утомительную работу. Но жители Сусуроки не видели в моем срыве ничего плохого. Более того, они, очевидно, истолковали его выгодным для себя образом. Он был направлен против Голувайзо, и зрелище его позора вовсе не было им неприятно. Напротив, они, судя по всему, истолковали мое поведение как свидетельство того, что я стою на их стороне, как будто я помог им выиграть очко в соперничестве с гехамо. Инцидент выявил враждебность, которая обычно скрывалась под тонким покровом содружества и вежливости. Ни у кого не нашлось доброго слова для Голувайзо; брезгливо морщась, все говорили о нем как о выскочке, ничтожестве, не соответствующем его репутации.