Горная долина

Я и пошел-то в Горохадзуху, чтобы увидеться с Захо, хотя меня привлекала и сама прогулка. Тропинка в Горохадзуху выходила из Сусуроки там же, где и другая тропинка, соединявшая деревню с дорогой на Хумелевеку, и резкими поворотами спускалась по склону отрога через заросли кунаи к ручью. Открытая со всех сторон, она, казалось, кружилась в воздухе, окаймленная желтыми кротоляриями, аромат которых парил над ними невидимой тонкой дымкой. Не было случая, чтобы я не задержался хотя бы на миг на полпути вниз, там, где поворот словно бы ловил все ветерки, пролетавшие мимо отрога, так что даже в первые часы после полудня, когда Сусурока бездыханная лежала в жаре, здесь трава покачивалась на ветру. Деревня на высоте позади меня осталась за поворотом. Я видел только контур гребня, длинную кривую, уходившую в рощу Гохаджаки. Пятьюдесятью футами ниже, в ложбине между двумя отрогами, темнела на плоских террасах зелень — возделанные грядки, обнесенные изгородью. Тропинка спускалась в это углубление, где роща панданусов отбрасывала глубокую безмолвную тень. Земля здесь всегда была влажной.

Даже в полдень холодок задевал открытые части моего тела, как непослушная прядь волос, и его прикосновения заставляли меня беспокойно взглядывать на панданусы, которые, казалось, только что остановились на своих похожих на ходули корнях и теперь размышляли, преградить ли путь к ручью или нет. Мостиком через него служило мшистое бревно. На другой стороне тропинка почти сразу же поднималась круто вверх среди деревьев. За несколько ярдов до следующей террасы они кончались, и кругом снова разливался ослепительный свет. В это время я уже стоял на ровной земле, на улице Гохаджаки. Она была длиннее и шире, чем в Сусуроке. Сразу бросалось в глаза, что Гохаджака с ее покосившимися хижинами, у которых крыши и стены имели просветы и были покрыты полосами и пятнами сажи, гораздо старше.

Хижина Захо находилась в конце деревни. Пока я шел по улице, ко мне неизменно присоединялись любопытные, так что всякая возможность встречи с Захо наедине исключалась.

Среди них в первый мой визит был и Голувайзо. Как и Захо при наших встречах в Сусуроке, он был сдержан — и, однако, между ними было колоссальное различие. Голувайзо редко отрывал взгляд от моего лица, удерживая меня в поле зрения с тем же упорством, с каким держал выпрямленной свою спину. Каждый назвал бы выражение его лица угрюмым и был бы прав, так как в Голувайзо не было душевной мягкости и он никогда не обнаруживал признаков волнения, так быстро изменявших лица других гахуку. У него был вид человека, который считает, что стоит больше, чем ему дано, хотя (может быть, по молодости лет) на лице его еще не застыло выражение обиды и разочарования; на нем скорее была написана надежда на то, что ему еще воздадут по его способностям. Казалось, что он внутренне отвлекается от окружающих, воспринимая их только периферией своего сознания. Он не то чтобы не испытывал к ним интереса или относился с открытым презрением, но в глубине души критиковал их и оставлял за собой право не соглашаться, занятый поисками чего-то, что лежит за пределами их узкого кругозора. Он не производил впечатления человека, который видит то, чего не видят другие, но казалось, что только он знает, что нечто подобное существует, и надеется обнаружить его. Легкий тик на его щеке мог означать раздражение не только против тех, кто тратит время на пустяки, но и против условий, мешающих ему получить то, чего он хочет, против ограничений, которые он чувствует, но не может понять В Голувайзо чувствовалась неуверенность, не та, которая ведет к колебаниям, но нечто более глубокое, такое, что обходится человеку куда дороже. Он был уверен в своем превосходстве, уверен в своих способностях, но не знал, в чем они выражаются и как их приложить. Его парализовала отнюдь не трудность выбора среди многих имеющихся возможностей. Скорее он подозревал, что должен воспользоваться только одной возможностью, по еще не знал, какой именно. Знай он, он пошел бы к ней самым прямым путем. А пока он выжидал, все более раздражаясь на глупость, не желающую отдать ему должное, на обычаи, ставившие его в подчиненное положение.

Сейчас, записывая эти слова, я анализирую Голувайзо задним числом. Многое я понял и при первом пашем знакомстве, но лишь гораздо позднее, в свете последовавших событий, я смог из разрозненных впечатлений составить себе цельный образ. Сначала Голувайзо еще был для меня загадкой, но неизменно производил впечатление довольно угрюмого, заносчивого человека, всегда готового прибегнуть к насилию. Его поведение усилило антипатию, которую я почувствовал к нему в нашу первую встречу в Хумелевеке.