Горная долина

Гамеха могла также рассчитывать на поддержку своего собственного племени — нагамидзуха. Она принадлежала к роду Макиса, и, когда мы прибыли в рощу, ее окружали главным образом нагамидзуха, готовые грудью встать на защиту сестры и ее отсутствующего сына. При других обстоятельствах они, возможно, не проявили бы такой готовности или не обнаружили бы так открыто своего сочувствия. Гамеха была старой женщиной, фактически она давно не принадлежала к нагамидзуха и перешла к гехамо, что обеспечивало ей защиту у сородичей мужа. Ей не угрожали оскорбления, которые могли выпасть на долю молодой жены, и она меньше нуждалась в посторонней помощи. Но соперничество двух групп давало нагамидзуха основание (или повод) для более активного вмешательства. Поддерживая Гамеху, они выражали свою враждебность к Голувайзо и к гехамо.

Макис — вел себя безупречно. Он не любил Голувайзо и знал также, что гехамо им недовольны. Несмотря па это, он, судя по всему, вел дело исключительно честно, проявил крайнюю умеренность, рекомендовал сторонам остановиться и считать вопрос исчерпанным, признал, что Голувайзо вправе протестовать против опустошений, произведенных свиньей Гамехи, а она — возражать против последующего нападения Голувайзо. Он не оправдывал применение Голувайзо физической силы, но намекнул, что Гамехе следует сделать надлежащие выводы из преподанного ей урока. Если реакция Гамехи и не оправдывала полностью поступок Голувайзо, то во всяком случае уменьшала его вину. Макис не видел ничего страшного в том, что произошло. Виноваты были оба, теперь следовало забыть обо всем.

Но тут я забыл о Макисе, взглянув на Голувайзо, который стоял за его спиной. Это была наша первая встреча после скандала в моей хижине, и мне показалось, что, кроме обстановки (тридцать футов пыльной земли, покосившиеся хижины на заднем плане и полупрозрачная ширма деревьев), ничего не изменилось. Он держался сейчас так же прямо, как тогда, когда стоял лицом к Намури. Глаза Голувайзо отрицали чье бы то ни было право судить его, а на лице были написаны презрение и решимость. Он выслушал разумные аргументы Макиса, но похоже было, что они на него ничуть не подействовали. Он отвергал содержавшуюся в них мягкую критику в его адрес и твердо стоял на том, что поступил правильно. Его не интересовали советы других пойти на компромисс, их доводы, что обиды уравновешивают одна другую. Такие тонкости его не касались. Гамеха дважды провоцировала его, и это извиняло его реакцию, даже если последствия оказались более серьезными, чем вызвавшая их причина.

Будь это не Голувайзо, а кто-нибудь другой, на этом, вероятно, дело и кончилось бы. Впоследствии никто не выражал сомнений в справедливости Макиса, но никто и не пытался отговорить Гамеху, когда она отказалась признать себя удовлетворенной и обратилась с жалобой в окружное управление в Хумелевеке. Нагамидзуха открыто не побуждали ее к этому. Но удивительнее всего то, что гехамо не убедили ее принять объективную формулу, которую Макис произнес под деревьями рощи. У Макиса были личные основания добиваться, чтобы тяжущиеся считали обязательными для себя решения, которые рождались в традиционных дебатах: если его люди слишком часто обращались к чужой власти в Хумелевеке, это ставило под сомнение его способность руководить ими. Но и остальные, как правило, были не менее заинтересованы в том, чтобы избежать вмешательства белых. К суду магистрата в Хумелевеке большей частью прибегали лишь сутяги, надеявшиеся добиться пересмотра решений, принятых в деревнях. По сути дела, существование этого чужого верховного трибунала чаще подрывало традиционную основу правопорядка, чем способствовало осуществлению правосудия. Те, кто обращался к нему, часто искали не беспристрастного, а выгодного для себя решения, независимо от того, были ли у них на то основания.

Раз Гамеха отказывалась принять разумные советы, которые, по-видимому, выражали объективное мнение всех, кто выслушал в роще ее жалобу, то уж никто не мог помешать ей апеллировать в Хумелевеку, ибо никто не обладал возможностями силой навязать решение, достигнутое в ходе дебатов. Авторитетность таких решений определялась тем, что они выражали мнение коллектива; их действие было неотделимо от системы личных отношений тяжущихся. На тех, кто не был расположен прислушаться к голосу разума, в лучшем случае оказывали моральное давление. Им напоминали об их обязательствах, имеющих большее значение, нежели страсти, разбуженные минутной обидой, но никакого аппарата принуждения, который мог бы заставить их принять нежелательное решение, не было.