Город Антонеску. Книга 1

Снова пошел дождь. Вспышки молний на мгновение вырывали из темноты гигантские черные волны и белую кружевную пену на их гребнях. Начиналась гроза. Пора было возвращаться.

Проделав обратный путь вдоль Николаевского бульвара, кортеж миновал Оперный театр и на Дерибасовской угол Ришельевской повернул на Дерибасовскую…

«Амнистия»

Алексяну все еще, с непонятным для свиты упорством, блуждал по заваленным мусором залам Воронцовского дворца, когда из ворот Тюремного замка начали выходить евреи.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО

«4 ноября 1941 г. По грязной с лужами дороге длинной вереницей плелись выпущенные из тюрьмы евреи. Огромное большинство из них были старики и старухи. Они еле плелись, вид их был ужасен, многие из них были буквально древние слепые калеки, некоторые с огромными синяками под глазами.

Пять человек несли на носилках не то уже умершего, не то больного. Какая-то старуха лежала, скорчившись, мертвой.

Другая лежала на мокрой земле и лишь едва шевелила руками. Толпы молча проходили мимо нее, спеша поскорее уйти от места ужаса…

И я прошел, и она осталась лежать и ждать помощи только от смерти, только она одна сжалится над ней…

Среди этих несчастных, выпущенных из Тюремного замка и идущих теперь в город пешком по Люстдорфской дороге, шла Тася.

Она шла под проливным дождем без зонтика, без плаща, без косынки на голове. Холодные струи стекали с ее волос и заливали глаза. Мокрое платье прилипло к телу. Модные открытые туфли были полны жидкой грязи.

Она шла по улицам родного города и не узнавала его. Не узнавала эти серые дома, эти глухие ворота, отмеченные белыми крестами в знак того, что нет здесь евреев.

Румынские солдаты не останавливали ее. Только самые молодые смеялись и кричали ей вслед обидные, скорей всего скабрезные слова. Но она не обращала на них внимания, не понимая, а может быть, и не желая понимать.

Она шла и тащила за собой плачущую Ролли, не в силах взять ее на руки.

Она шла, не зная, куда на самом деле идет.

Их собственный дом, старый дом доктора Тырмоса, примыкавший задней стеной к Центральному почтамту, был разрушен вместе с почтамтом, взорванным большевиками при отступлении. И теперь ей ничего не оставалось, как идти к ее старшей сестре Норе, на Софиевскую, 17, куда несколько дней назад она привела свою мать Иду.

Тася шла на Софиевскую и знала, что не сможет долго там оставаться. Но это ее не тревожило. Сейчас ничто ее не тревожило. Ни мать, ни сестра, ни плетущаяся за ней Ролли. Все мысли ее были там, в Тюремном замке, где остался Изя.

Когда по приказу Алексяну женщин и детей стали выгонять из Замка, Тасю тоже обнаружили за дверьми и приказали убираться.

«Мердж деича! Мердж деича! Пошла отсюда!» – кричал солдат, норовя ударить ее прикладом.

Тася пыталась увертываться, но убираться не собиралась.

Тем более что Ролли вцепилась в Изю и громко орала.

Солдаты, оставив на время Тасю, взялись за девочку. Они оторвали ее от отца и вышвырнули через открытые двери на гранитные плитки двора.

Тася в отчаянье металась между мужем и дочерью, распластанной без движения на плитках. Теперь она уже не увертывалась от прикладов, а только пыталась устоять на ногах и кричала Изе: «Не трогайся с места! Никуда не уходи! Слышишь? Жди меня! Я приду к тебе завтра! Я приду!»

И она действительно пришла.

Нет, не пришла. Приехала. Прикатила.

Прикатила на извозчике – прямо во двор Тюремного замка.

«Картина маслом»

Это невероятное происшествие, наверное, надолго запомнилось всем, кому «посчастливилось» в нем участвовать.

В полуденный час, когда все тюремное начальство по обыкновению обжиралось за стенами вверенного ему «военного объекта», через ворота, открытые для выхода «амнистированных» женщин и детей, во двор тюрьмы въехало лакированное ландо, из которого выпорхнули две расфуфыренные дамы.

Одна – высокая 36-летняя брюнетка, на плечах которой красовался дорогущий палантин из черно-бурых лис, а вторая – на десять лет старше – миниатюрная блондинка, облаченная в светлое пальто, отороченное норкой.

Брюнетка в палантине, как вы, наверное, уже догадались, это, конечно, Тася.

Наряженная в модные довоенные шмотки, с умело уложенными волосами и ярко накрашенными губами, она уже ничем не напоминала вчерашнюю арестантку.