Город Антонеску. Книга 2

Мне и так это Подземное Царство уже порядочно надоело.

Холодно здесь, и темно, и скучно, особенно без папы и с этим сероглазым королем, которого еще не известно кто убил.

Мы выходим.

Вот и тетеньки, которые спали с нами в припоре, уже собирают свои одеяла и пальто, и кто-то громко и сердито кричит: «Красные у ствола!»

«Красные» – это значит «наши».

Это «наши» пришли. Мы выходим!

Я тоже стала торопиться. Слезла с лежака, всунула ноги в валенки и тут вдруг вспомнила про папу.

«А папа? – закричала я Тасе. – Где мой па-па-а?»

«Папа, наверное, уже наверху. Он вышел через другой лаз с партизанами. Быстрее, давай, быстрее. Бежим!»

Она схватила меня за руку, и мы побежали, полезли на самом деле по всем этим желтым коридорам со всеми этими тетеньками к дырке в стенке Колодца.

Я сразу узнала эту дырку и увидела в ней свет.

Что это, уже утро? А я думала, что еще ночь не кончилась…

Утро – это хорошо. Я люблю, когда утро.

Нам с Тасей нужно было вместе садиться на «орчик».

Ну, так, как когда-то мы с папой садились.

Но Тася со мной садиться не хотела.

Плакала. Боялась, что ли?

Мой старый знакомый дядьку Пахом рассмеялся: «Не хотишь? Ну и ладно. Сами поедем. Не гордые. Правда Роль-игрек?»

Эту дразнилку я когда-то нечаянно выдумала сама, когда объясняла когдатошным дачным детям, что мое имя Ролли пишется через два «лэ» и на конце его такая интересная буква, которая называется «игрек». Дачные дети тогда очень смеялись и стали дразнить меня «Роль-игрек». Даже папа меня так называл иногда. А потом и мне эта дразнилка понравилась. Она пахла моим старым домом на Петра Великого, и дачей Хиони, и моей Приблудной Лошадью.

Дядя Степа меня всегда так называл, и дядька Пахом тоже. Он посадил меня на «орчик» и хотел привязать к канату, но Тася все время ему мешала – крутилась вокруг меня, вертела руками и верещала без остановки:

«Ты не бойся, детка, не бойся! Особенно, когда рывки! Наверх не смотри, а то головка закружится. И вниз тоже не смотри – там вода эта зеленая вонючая-я-я…»

Дядька Пахом рассердился: «Да не боится она! Слышь, Наталия! Не боится! Это небось не при фашистах? Белый день на дворе. В лучшем виде поедет. Как на качелях-каруселях».

«Ты что, Роль-игрек, качелей-каруселей боишься?» — спросил он меня.

«Чего это вдруг? – обиделась я. – И качелей не боюсь, и каруселей, и «орчика» тоже не боюсь. Мы же с папой на этом «орчике» сюда приехали».

«Вот и молоток!» — сказал дядька Пахом.

Он отогнал от меня Тасю, высунул голову в дырку, крикнул кому-то: «Вира! Вира! Поднимайте мелкоту!» — и вытолкнул меня из дырки.

Сначала я повисела немножко над самой водой и покачалась на качелях. А потом медленно-медленно поехала вверх. Здорово!

Еду и, как велела мне Тася, не смотрю ни на верх, ни на низ.

Смотрю прямо в стенку, прямо носом в нее тыкаюсь.

Сначала это было интересно – стенка красивая, зеленая, с камешками.

А потом мне все эти камешки надоели – я наплевала на Тасю и… раз… посмотрела наверх.

Посмотрела и… ой!..

Высоко-высоко я увидела большой голубой круг.

Я смотрела и смотрела на этот круг, и он становился все больше и больше, как воздушный шар, когда его надувают.

Я хотела смотреть еще и еще, но в нем вдруг появилась какая-то черная голова и закричала: «Роль-игрек! Роль-игрек!»

И знаете, кто это был?

Это был наш дядя Степа.

Дядя Степа ждал меня наверху и кричал мне оттуда: «Роль-игрек»!

И так весело мне стало, и я засмеялась, и закричала громко-громко изо всех сил: «Дядя Степа! Я еду!»

И Волшебный Колодец тоже обрадовался, и закричал, и «затепал», и «задукал» по-своему: «Те-па-а! Е-ду-у-у!»

А потом дядя Степа вытащил меня из колодца и подбросил в воздух.

И я полетела высоко-высоко прямо в небо.

Я никогда еще раньше не летала и не видела такого большого голубого неба. Или, может быть, видела, но забыла?

Я, наверное, долетела бы до самого этого неба, но тут один дядька поймал меня. Он стал меня тискать, и целовать, и царапать своей небритой щекой, и бормотать что-то про немцев, вроде: «Немцы, мать вашу», – и еще какие-то слова, которые говорят наши партизаны, когда про немцев вспоминают.

Тася считает, что мне не только «про-из-но-сить» эти слова нельзя, но даже и слушать их «не-при-лич-но-о-о».

А как это, интересно, я могу их не слушать, если у меня есть два уха?