Город Антонеску. Книга 2

Тася тоже вскочила с лежака, где она прикорнула на краешке кожуха рядом с Ролли, и стала будить дочку. Она очень спешила, боялась, что они могут остаться одни в припоре.

Впрочем, и все находящиеся здесь почему-то спешили, толкались и даже как будто бы пытались бежать, не отдавая себе отчета в том, что спешить все равно бесполезно – поднять на поверхность их смогут только поодиночке.

Стянув упрямую девчонку с лежака и заставив ее влезть в валенки, Тася умоляюще посмотрела на задержавшуюся почему-то в припоре женщину и, смутно надеясь, что она поможет им не заблудиться в хитросплетениях катакомбы, сказала: «Мы будем ползти за вами? Хорошо?»

«Ладно…» — коротко ответила женщина, ничего, фактически, не обещая, и быстро пошла-поползла к «стволу».

Они, конечно, сразу же от нее отстали.

Но Тася напрасно волновалась – заблудиться на этот раз было невозможно, так как весь коридор был освещен множеством коптилок, ясно указывающих путь.

А «у ствола», как оказалось, их уже ждали.

Ролли сразу же усадили на «орчик» и вытолкнули из дырки.

И она, раскачиваясь, как на качелях, поехала вверх.

Подъем продолжался всего несколько минут. Это были счастливые минуты. Может быть, самые счастливые в ее жизни.

В эти минуты ей было совсем, ну совсем, не страшно, а наоборот, как-то необыкновенно весело. Жерло Волшебного Колодца виделось ей, как светящийся голубой круг, и она все приближалась и приближалась к нему, и он становился все больше, и ярче, и голубее.

Но вот подъем закончился, и как только ее голова показалась над жерлом колодца, на нее сразу обрушилась лавина «земной» жизни: яркий солнечный свет, какофония звуков и… воздух.

Воздух… Воздух…

Нет, это невозможно объяснить.

Воздух был…

Воздух был невероятно хрустально-чистым, прозрачным и в то же время как будто зримым, подсвеченным солнцем и даже, кажется… голубым.

Ну да, конечно, чистым и голубым – ведь из него испарилась, исчезла затхлость и желтая каменная пыль.

Но это не все, не все…

И если бы Ролли могла выразить свои ощущения, она бы сказала, что вместе с затхлостью и каменной пылью из этого воздуха исчез… страх. Тот самый липкий страх, который все эти два с половиной года, все эти 900 дней и ночей, сжимал ее своей осьминожьей хваткой и не давал возможности дышать.

Она глубоко вдохнула этот освобожденный от страха воздух, и у нее закружилась голова и она вдруг почувствовала себя легкой, удивительно легкой и невесомой, как белое кудрявое облачко, которое как раз в эту минуту проплывало над ее головой, и так же, как это облачко, она полетела по этому чистому голубому воздуху в чистое и голубое небо.

И это была правда.

Она действительно полетела.

Как только ее голова показалась над жерлом колодца, дядя Степа, тот самый, у которого не было носа, подхватил ее, освободил от «орчика» и, буквально сходя с ума от счастья освобождения, высоко подбросил прямо в голубое небо.

Подбросил, поймал и передал стоящему с ним рядом пожилому солдату в пыльной зеленой форме. Тот схватил ее обеими руками и тоже подбросил, а потом, выкрикнув что-то в адрес этих… мать вашу… немцев, передал другому, на этот раз молодому, а тот еще одному и еще одному…

Это были советские солдаты, вошедшие на рассвете в Кривую Балку. Уставшие после тяжелого боя, они сбросили свои заляпанные грязью шинели, составили винтовки в пирамидку и, желая ускорить выход партизан из катакомбы, не стали пользоваться старым колодезным воротом, а просто вытянулись в цепочку, взялись за канат и по команде: «Вира!» потащили его.

И именно поэтому Ролли и «ехала» к своему голубому кругу так плавно, без рывков, которые при спуске раскачивали канат и больно ударяли о камни в стенке колодца.

Тащить всем миром канат было весело и не трудно, и бойцы были счастливы.

Да, конечно, они устали и не успели поесть и умыть закопченные лица, и уже этой ночью их ожидал новый бой, страшный жестокий бой за Одессу, и знали они, что может он стать последним, но в эти минуты они были счастливы – счастливы вполне реальным, видимым и ощутимым смыслом и оправданием жестокости всех их прошлых боев и этого, нового ожидавшего их боя.

И особенно счастливы были вытащить из колодца ребенка – худую донельзя и бледную до синевы, грязную и ободранную Ролли.

Вот они и подбрасывали ее, почти невесомую, в небо и передавали с рук на руки. И каждый хотел прижать ее к груди, и каждый не мог сдержаться и отпускал несколько непечатных слов в адрес… мать вашу… немцев.

Последним в цепочке, тянувшей канат, был Изя.

И Ролли, уже окончательно ошалевшая от солнца и воздуха, от множества людей и от этой бьющей через край всеобщей эйфории, вдруг у самого своего лица увидела смеющиеся глаза папы. Она обвила его шею руками и… заплакала. Заплакала тихо и необычно. И папа, быть может, впервые в жизни, не успокаивал ее.

Слезы лились и лились, и сквозь эти счастливые слезы она видела цепочку солдат и почерневший от времени старый прогнивший колодец и вылезающую из него расхристанную и полуживую Тасю.