Город без надежды (СИ)

Сперва были короткие минуты просветления, когда разум осторожно выглядывал из своего убежища, смотрел через окошки моих глаз. Затем наступил момент, когда я проснулась прежним человеком, правда, ещё более исхудавшей и слабой до такой степени, что встать с кровати удалось лишь через полчаса. Сначала долго боролась с головокружением, преодолевала накатившую тошноту, обретала ускользающее равновесие. Затем медленно спускала на пол босые ноги, по очереди, помогая руками, как паралитик. Стояла, придерживаясь за стену, не решаясь оторваться от опоры.

Я была спокойна, почти до отупения, и лениво осматривалась. Постель с восхитительно белыми простынями и наволочкой. Пушистый ковёр с ярким узором, ступни утонули в нём почти по щиколотку. Окно во всю стену - полукруглую, выпуклую - за ним проносятся редкие гравимобили. Всё указывало на то, что я находилась в Раю. Вот только каким образом меня туда занесло?

К тому моменту, когда открылась запертая снаружи дверь и появился хозяин этой роскоши, я успела изучить всё. Ральф неподдельно обрадовался, застав меня самостоятельно передвигающейся и пребывающей в своём уме. Некоторую заторможенность он списал на последствия сильнейшего нервного срыва и заверил, что вскоре всё образуется само собой. Всё, что мне нужно - побольше спать и плотнее питаться.

Я высказала предположение, что он врач. Ральф рассмеялся в ответ. Нет, он не врач. Логики в этой версии было немного - не слышала, чтобы доктора, дорого ценящие свои редкие умения, были замечены за тем, что подбирали умирающих и выхаживали их у себя дома. Однако в противном случае логики не было вовсе никакой.

Когда живость мышления стала возвращаться, я уже привыкла к своему положению в доме Ральфа и почти не задавала вопросов. Где-то внутри пряталось трусливое опасение, что вскоре Ральф осознает свою нелепую оплошность и выставит замарашку из Ада за двери своих сказочных чертогов. Но шло время, и, кажется, вопреки очевидному, он продолжал пребывать в уверенности, что никакой ошибки не произошло и я имею некое право оставаться на своём месте. В первые же дни, когда для вопросов было самое время, я не очень-то задумывалась над этим, захваченная не прожитой до конца болью потери. Ральф признался, что давно наблюдал за мной.

По прошествии времени выпала возможность убедиться, что он говорил правду. Но не всю.

Он предоставил право домысливать самой, и, разумеется, я договорила за него то, что хотела бы услышать. Невероятно, но тогда мне хватило расплывчатого объяснения. Слова были сказаны тихим проникновенным голосом, мой сказочный принц, во плоти сошедший со страниц историй Адама, смотрел в мои глаза своими - огромными голубыми глазами. Бедный Адам... Из самых лучших побуждений он заморочил голову маленькой испуганной девочке, поселив её в воздушном замке вымысла, где зло издали разоблачают по его мерзости, а добро всегда облечено в прекрасную форму. Вымысел никак не соотносился с действительностью, и девочка, казалось, с годами избавилась от опасных иллюзий.. но от заблуждений родом из детства избавиться не так легко.

Сейчас эта изначальная доверчивость поражает, но тогда... Чтобы выжить, я искала хоть какую-нибудь опору в опустевшем мире. Лишившись всех связей с ним, была готова уцепиться за первую попавшуюся. Будто слепой детёныш в поисках тепла, ткнулась в ближайшую протянутую ладонь, всецело вверив себя чужим рукам - приласкают ли они, отпихнут, свернут ли доверчиво подставленную шею - всё едино.

Кто-то боится предательства. Кто-то - боли. Для меня не было ничего страшнее одиночества. Я умерла бы без Ральфа - это правда. Он стал для меня всем. Человеком, которому я была обязана пищей, водой и уютным домом - в последнюю очередь. В первую - живым существом, для которого я была не просто одна из толпы, я была зачем-то нужна ему, зачем - не важно.

Где-то в Эсперансе прогремели взрывы. Ад превращался в пороховой погреб, в Чистилище сделалось небезопасно. Были сорваны какие-то поставки. Папа в гневе рвал и метал, его люди рыли носом землю. До меня доносилось лишь эхо эха всех тех потрясений.

Опустошение, потерянность, зияющая рана там, где была живая душа, - всё это подменилось ощущением неестественной лёгкости, эйфории. Я добровольно продалась Ральфу, прежде свободная. Впустила в свою жизнь мужчину, прежде ненавидящая и презирающая их - двуногих вечно озабоченных уродов, какими они стали для меня через призму восприятия старшей сестры, на мнение которой полагалась во всём.