Город Брежнев

– А я, главное, с утра вызверился, он-то где, говорю, еще его прогулов нам не хватало. Уж Альберт сроду не подводил, и вот именно теперь, когда самая запара и когда каждый штык на счету, его нету. Айда ему звонить – дома нет. А он, значит…

Батек замолчал и замер в нелепой позе, пальцами на брови, будто заслонялся от солнца.

Мамка посмотрела на меня, я на мамку. Она тихо спросила:

– Вадик, да кто он?

– Ты разве не в курсе? Марданов наш, Альберт Каюмыч, зам Кишунина. Он с женой, оказывается, всю ночь бегал по одноклассникам сына, искал, звонил. А утром ему из милиции – на опознание в морг…

Батек махнул рукой и беспомощно посмотрел на меня, как будто я мог что-то сказать.

А я не мог сказать. И мамка толком не могла – почти неслышно прошептала сквозь кулаки, что не сказали и что не слышала. Потом замолчала.

И батек молчал.

Тишина нарастала, звенела, натягиваясь, как металлический лист, готовый лопнуть.

И в этой звенящей тишине кто-то спросил:

– А сына как звать?

– Не помню, – сказал батек настороженно и посмотрел на меня. – Турик, ты его знаешь?

Это, оказывается, я спросил, как звать.

И это я дернул к себе в комнату, грохнулся коленями на пол перед столом, выдернул нижний ящик и принялся рыться там, не обращая внимания на родителей, которые сперва окликали, а потом негромко переговаривались за спиной. Найти что-нибудь в груде листков, тетрадей, кляссеров, вырезок и фантиков был невозможно, я психанул, охапками выгреб на пол все содержимое ящика на пол – и сразу выдернул из кучи бумаг лагерный блокнот.

Половина листков из него была выдрана – я в последние дни обеих смен рисовал всякие картинки на память по заказам пацанов. На оставшихся они писали пожелания и свои адреса с телефонами.

Руки тряслись, поэтому Серегину страничку я нашел не сразу – хотя она была самой первой.

Я запихнул блокнот в карман, пытаясь тормознуть себя, чтобы не порвать страницу, штаны или собственную кожу, чтобы не вчесать для скорости прямо через окно или необутым. Вышел, бормоча: «Щас. Щас» – в ответ на вопросы, которых не понимал, сунул ноги в сапоги, схватил куртку и распахнул дверь.

Я был уже на третьем этаже, когда между лестничными пролетами гулко разнеслось:

– Артур, ты куда?

– Щас! – крикнул я в ответ, понял, что исповторялся уже, напрягся и добавил: – Я быстро!

И правда побежал быстро, как мог. Не думая ни о чем, кроме того, что это не может быть он. Только бы не он.

Это был он.

8. За портретом-2

– Сказали – перелом основания черепа. Типа сам неожиданно вскочил, потом упал – и затылком в угол стола, вот этим местом. Сам упал.

– Сам упал, – повторил я. – Сказали окно закрыть, он потянулся, ему по почкам дали. Вот он сам и упал.

– Откуда знаешь? – спросил пацан подозрительно и поглядел на Саню, который нас познакомил.

Я пожал плечом – какая разница-то. Саня вроде кивнул. Пацану этого хватило. Он сказал:

– Говорят, этих отстранили, кто допрашивал. Теперь посадят сволочей.

– Да кто им что сделает? – спросил Саня, тоскливо глядя в низкое небо, которое из серого уже становилось синим.

– Отстранили же, говорят, – сказал пацан настойчиво.

– Ну говорят. Поговорят и перестанут. Первый раз, что ли? Ментов не сажают, тем более за пацана какого-то конторского.

– Он не конторский был, – сказал пацан устало. – Он для толпы пришел, поэтому и убегать не стал, думал, что разберутся. Вот его в «бобик» и забрали, одного из трех или четырех. Тех-то потом сразу отпустили, как с Серым…

Он замолчал.

И я только сейчас вдруг понял, что и меня месяц назад могли пришибить до смерти. Мой ведь случай совсем: пришел для толпы, убегать не стал. По техническим причинам, конечно, – но, наверное, я и впрямь не дернул бы от ментов со всеми, потому что считал, что ни в чем не виноват, а милиция невиновных не трогает. Я так считал, честно.

Значит, мне повезло – спасибо Витальтоличу. Бреду сейчас, горюю, гоню от себя мысли, что это я во всем виноват, что это я на Серого проклятье перевел, когда просил, чтобы оно какого угодно другого Серого коснулось, думаю, что лучше бы сдохнуть, но ведь думаю, ведь бреду. А мог бы в гробу лежать, подгнил бы уже, наверное, и черви лицо съели бы – Генка в лагере рассказывал, что они с лица начинают.

Просто – не пришел бы домой в тот вечер. Мамка с батьком бегали бы, одноклассникам звонили, в больницы, а я был бы уже дохлый. Лежал бы на полу в кабинете, а капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным оформили бы документы о том, что я сам упал, ну или там у меня сердечный приступ, а они ни в чем не виноваты и вообще не при делах, – и пошли бы ловить следующего пацана. Серого как раз, получается. И поймали. И еще поймают.

А мое мудацкое проклятье ни при чем – какая разница, о чем я прошу, если небеса не слышат и капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным не слышат. Они просто делают свою работу – скучно и умело. Работа заключается в том, чтобы бить и убивать пацанов – ну и взрослых, наверное, я про такое тоже слышал.