Город и псы. Зеленый Дом

– Ослики, – сказала Бонифация. – Они целый день проходят мимо дома, и я не могу наглядеться на них.

– Разве в Монтанье нет ослов, сестрица? – сказал Хосе. – Я думал, там чего другого, а уж животных хоть отбавляй.

– Только не осликов, – сказала Бонифация. – Попадаются изредка, но такого, как здесь, никогда не бывает.

– Вон они идут, – сказал Обезьяна, стоявший у окна. – Надень туфли, сестрица.

Бонифация торопливо обулась – левая не влезала, вот пропасть, – встала на ноги, неуверенно и боязливо – ох уж эти каблуки, – направилась к двери, открыла, и в комнату ворвался знойный воздух и хлынул поток света. Хосефино протянул ей руку, Литума закрыл за собой дверь, и в помещении опять воцарился полумрак. Литума снял с себя китель – еле жив, ребята, – и фуражку – выпьем-ка рожковой настойки. Он рухнул на стул и прикрыл глаза, Бонифация пошла в смежную комнату, а Хосефино растянулся на циновке рядом с Хосе – от этой проклятой жары можно одуреть. В столбиках света, пробивавшегося между створок прикрытых ставень, танцевали пылинки и букашки, а на улице было не слышно и не видно ни души, словно раскаленное добела солнце растопило и ребятишек, и собак. Обезьяна отошел от окна – они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать. Но они запели только после первого стакана настойки.

– Мы говорили с сестрицей о Пьюре, – сказал Обезьяна. – Больше всего ее внимание привлекают ослы.

– И то, что здесь столько песка и так мало деревьев, – сказала Бонифация. – У нас все зеленое, а здесь все желтое. И жарко очень. Большая разница.

– Разница в том, что Пьюра – город с большими зданиями, автомобилями и кино, – зевая, сказал Литума, – а Санта-Мария-де-Ньева – дыра, где чунчи ходят в чем мать родила, где тьма-тьмущая москитов и льют дожди, от которых все гниет, начиная с людей.

Зеленые глаза – зверьки, затаившиеся в чаще распущенных волос, – глянули исподлобья. Бонифация силилась втиснуть в туфлю левую ногу, наполовину вылезшую из нее.

Но в Санта-Мария-де-Ньеве две реки, и обе весь год широкие и глубокие, – с минуту помолчав, мягко сказала Бонифация. – А в Пьюре только маленькая речушка, да и та к концу лета пересыхает.

Непобедимые хохотнули – у Бонифации два и два три, три и два четыре, и она уже распалилась. Толстый потный Литума, не раскрывая глаз, мерно покачивался на стуле из стороны в сторону.

Ты все никак не привыкнешь к цивилизации, – наконец сказал он со вздохом. – Подожди немножко, и ты поймешь, что к чему. Тогда ты и слышать не захочешь о Монтанье, и тебе будет стыдно признаться, что ты оттуда родом.

У нее четыре и два пять, пять и два шесть, и братец Литума правильно ей ответил. Бонифация, чуть не содрав кожу с пятки, кое-как втиснула ногу в туфлю.

– Никогда мне не будет стыдно, – сказала она. – Никто не должен стыдиться своей родины.

– Все мы перуанцы, – сказал Обезьяна. – Что же ты не нальешь нам еще по стаканчику, сестрица?

Бонифация встала и медленно-медленно, едва отрывая ноги от скользкого пола, на который с опаской смотрели сверху обиженные зверьки, стала обходить мужчин, наполняя стаканы.

– Если бы ты родилась в Пьюре, ты бы не ходила так, как будто боишься, что под тобою пол провалится, – засмеялся Литума. – Тебе не были бы в новинку туфли.

– Перестань нападать на сестрицу, – сказал Обезьяна. – Не раздражайся из-за пустяков, Литума.

Золотистые капельки настойки падали на коварный пол, мимо стакана Хосефино, и у Бонифации дрожали не только руки, но и губы – это ведь не грех – и даже голос, – такой ее сотворил Бог.

– Конечно, не грех, сестрица, – сказал Обезьяна. – Подумаешь, большое дело, мангачки тоже не могут привыкнуть к каблукам.

Бонифация поставила бутылку на консоль, села – зверьки успокоились – и вдруг, ни слова не говоря, – ногой об ногу, готово, быстрей другую, – строптиво скинула туфли. Потом она наклонилась и неторопливо поставила их под стол. Литума перестал покачиваться, непобедимые уже не пели, а воинственно встрепенувшиеся зверьки с вызовом смотрели на мужчин.

– Она меня еще не знает, я ей покажу, с кем она имеет дело, – сказал Литума братьям Леон и повысил голос: – Ты уже не чунча, а жена сержанта Литумы. Надень туфли!

Бонифация не ответила и, когда он встал, не пошевелилась и даже не уклонилась от звонкой пощечины. Братья Леон вскочили и бросились между ними – что ты, братец, было бы из-за чего. Они удерживали Литуму – не надо выходить из себя – и шутливо отчитывали его – ишь, взыграла мангачская кровь, нужно держать себя в руках. Гимнастерка Литумы на груди и на спине потемнела от испарины, только плечи и рукава оставались светлыми.

– Она должна обтесаться, – сказал он, опять принявшись покачиваться на стуле, но теперь быстрее, в такт своим словам. – В Пьюре нельзя вести себя как дикарка. И вообще, кто хозяин в доме?