Город и псы. Зеленый Дом

Зверьков почти не было видно – Бонифация закрыла лицо руками. Она плакала? Хосефино налил себе немного настойки. Братья Леон сели – милые дерутся, только тешатся, а чукуланские чолы говорят, чем больше муж лупит, тем больше и любит, может быть, в Монтанье женщины думают по-другому, но все равно, пусть сестрица простит его, пусть подымет личико, пусть сделает милость, улыбнется. Но Бонифация по-прежнему закрывала лицо руками, и Литума, зевая, встал.

– Пойду поспать часочек, – сказал он. – А вы оставайтесь, допейте эту бутылку, а потом пойдем пошататься. – Он искоса посмотрел на Бонифацию и суровым тоном добавил: – Когда дома нет ласки, ее ищут на стороне.

Нехотя подмигнув непобедимым, он ушел в другую комнату. Послышался мотив тонады, которую он насвистывал, потом заскрипели пружины. Непобедимые продолжали молча пить – стакан, другой, а когда налили по третьему, раздался здоровый размеренный храп. Глаза-зверьки снова показались, сухие и прищуренные.

– Это он от ночных дежурств не в духе, – сказал Обезьяна. – Не обращай внимания, сестрица.

– Разве можно так обращаться с женщинами, – сказал Хосефино, стараясь заглянуть в глаза Бонифации, которая, однако, смотрела не на него, а на Обезьяну. – Вот уж действительно полицейская шкура.

– А ты, уж конечно, умеешь обращаться с ними? – сказал Хосе, бросив взгляд на дверь, из-за которой доносился глухой протяжный храп.

– Ясное дело, – сказал Хосефино улыбаясь и пополз по циновке к Бонифации. – Если бы она была моей женой, я бы никогда не поднял на нее руку. Чтоб ударить, конечно, а не приласкать.

Теперь зверьки, робкие, испуганные, рассматривали выцветшие стены, стропила, синих мух, жужжащих у окна, золотистые пылинки, танцующие в столбиках света, прожилки половиц. Хосефино коснулся головой голых ног, они отступили, и братья Леон – ты человек-червяк, а он – нет, змей, который соблазнил Еву. – В Санта-Мария-де-Ньеве улицы не такие, как здесь, – сказала Бонифация. – Там они немощеные, и от дождей на них непролазная грязь. По ним на каблуках не пройдешь, сразу увязнешь.

– Что за грубость – боишься, что пол провалится, – сказал Хосефино. – Да и неправда это. У нее очень красивая походка, многие женщины хотели бы ходить, как она.

Братья Леон поочередно поглядывали на дверь. А у Бонифации опять задрожали руки, губы – спасибо на добром слове, но она знает, что он сказал это просто так, для красного словца, – и особенно голос – что он этого не думает. И она отступила еще на шаг. Хосефино подлез головой под стул, и голос его звучал приглушенно – он сказал это от всей души – тягучий, вкрадчивый, медовый, – и сказал бы еще много чего, если бы они были одни.

– Нас можешь не стесняться, непобедимый, – сказал Обезьяна. – Будь как дома и считай, что здесь только двое глухонемых. А если хочешь, мы пойдем прогуляться. Как вам будет угодно.

– Идите, идите, – пропел слащавый голос, – оставьте меня с Бонифацией, дайте мне немножко утешить ее.

Хосе кашлянул, встал и на цыпочках подошел к двери. Через минуту он, улыбаясь, вернулся на свое место – спит как сурок, видно, здорово устал. Любопытные зверьки неустанно обследовали консоли, ножки стульев, циновку, лежащую на полу рослую фигуру.

– Сестрица не любит комплиментов, – сказал Обезьяна. – Ты вогнал ее в краску, Хосефино.

Ты еще не знаешь пьюранцев, сестрица, – сказал Хосе. – Не подумай чего-нибудь худого. Уж такие мы люди, при женщинах не можем удержаться, чтобы не наплести с три короба, как будто нас тянут за язык.

– Послушай, Бонифация, – сказал Хосефино, – пошли их прогуляться.

– Если ты не перестанешь, она расскажет Литуме, и он полезет на стену, – сказал Обезьяна.

– Пусть рассказывает, – прозвучал мягкий, теплый голос, – мне все равно. Вы меня знаете, когда мне нравится женщина, я так ей и говорю, кто б она ни была.

– Тебе в голову ударила настойка, – сказал Хосе. – Говори тише.

– А Бонифация мне нравится, – сказал Хосефино. – И пусть она это знает.

Бонифация обхватила руками колени и подняла голову. Губы ее героически улыбались, а зверьки испуганно бегали.

– Уж больно ты прыток, братец! Прямо чемпион по стометровке.

– Брось валять дурака, – сказал Хосе. – Ты ее пугаешь.

– Если бы Литума услышал, он рассердился бы, – пролепетала Бонифация и взглянула на Хосефино, а когда он в ответ послал ей воздушный поцелуй, отвела глаза и опять принялась рассматривать потолок, консоли, пол.

– Пусть сердится, большое дело, – сказал Хосефино. – Знаете, что я вам скажу, ребята? Когда-нибудь Бонифация будет моей, от этого ей не уйти.

Она уставилась в пол и пробормотала что-то невнятное. Братья Леон покашливали, не сводя глаз с двери соседней комнаты: пауза, короткий хрип и успокоительно-протяжное урчание.

– Хватит, Хосефино, – сказал Обезьяна. – Она ведь не пьюранка и почти не знает нас.

– Не тушуйся, сестрица, – сказал Хосе. – Оборви его как следует или дай ему оплеуху.

– Я бы не побоялась, – прошептала Бонифация, – только если Литума узнает, если он услышит…

– Попроси у нее прощенья, Хосефино, – сказал Обезьяна. – Скажи, что ты пошутил, посмотри, до чего ты ее довел.