Город из пара

Говорят, будто в то Рожество, последнее в его долгой жизни, адвокат Эскрутс снова отправил свою Канделу, с белыми ее глазами и черными губами, объехать улицы и отыскать новую жертву. Над Барселоной мела метель, карнизы и крыши обледенели. Стаи летучих мышей хлопали крыльями между башен собора, и лунный свет раскаленной медью стекал в переулки. Черные кони, впряженные в карету, резко остановились в начале улицы Обиспо, и их дыхание, учащенное от испуга, застывало в воздухе паром. Из сумрака возникла женская фигура, слитая с белизной снега, в длинной подвенечной вуали, с букетом красных роз в руках. Кандела, опьяненная ароматом, пригласила даму в карету. Хотела ощупать ее лицо, но ощутила только лед и губы, сочащиеся желчью. Привезла даму в башню, которая в те времена высилась над руинами старого кладбища рядом с улицей Авиньон.

Говорили, что адвокат Эскрутс, едва увидев ее, остолбенел и приказал Канделе удалиться. Гостья, пришедшая в этот последний Сочельник, сняла вуаль, и адвокат Эскрутс, с состарившейся душой и взглядом, ослепленным горечью, как будто бы узнал свою утраченную супругу. Она вся светилась, фарфор и кармин, и когда Эскрутс спросил ее имя, лишь улыбнулась в ответ. Вскоре колокола прозвонили полночь, и партия началась. Позднее утверждали, что адвокат уже устал, позволил даме выиграть, якобы это Кандела, обезумев от ревности, подожгла башню, и та запылала с зарей на фоне пурпурных небес Барселоны. Детишки, собравшиеся вокруг костра на площади Святого Иакова, клятвенно уверяли, будто незадолго до того, как пламя показалось в окнах высокой башни, видели, как адвокат Эскрутс вышел на балюстраду, увенчанную ангелами из алебастра, и стал откупоривать один за другим флаконы изумрудного цвета, из которых вырывались перья пара, трепеща на ветру и орошая слезами крыши всей Барселоны. Огненные змеи сплелись на вершине башни, и можно было в последний раз разглядеть силуэт адвоката Эскрутса. Обняв свою огненную невесту, он прыгнул с башни в пустоту; тела их рассыпались пеплом, и ветер унес его прежде, чем он коснулся мостовой. Башня рухнула на заре, словно скелет тени, сломавшийся пополам.

Легенда завершается тем, что уже через несколько дней после падения башни образовался заговор молчания и забвения, отчего имя адвоката Эскрутса было вычеркнуто навсегда из хроник города. Поэты и чистые душой люди уверяют, что даже сегодня, если в Сочельник поднять голову к небу, можно увидеть призрачный силуэт башни, объятой пламенем, и адвоката Эскрутса, ослепшего от слез и отчаяния, который раскупоривает первый флакон изумрудного цвета из своей коллекции, тот, что помечен его именем. Но есть и такие, кто утверждает, что многие на той проклятой заре явились к руинам башни, чтобы подобрать дымящийся обломок, и что копыта коней, впряженных в карету Канделы, еще стучат среди теней Раваля – это колдунья в сумерках ищет нового гостя.

Алисия на заре

Дома, где я видел ее в последний раз, уже не существует. На его месте высится одно из тех зданий, которые ускользают от зрения и мостят небо тенью. И все-таки даже сейчас, проходя по тем местам, я вспоминаю проклятые рождественские дни тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда по всей длине улицы Мунтанер ходили трамваи и располагались роскошные особняки. В то время мне едва стукнуло тринадцать лет, я зарабатывал несколько сентимов в неделю, служа посыльным у ростовщика на улице Элизабетс. Хозяин, Одон Льофриу, сто пятьдесят килограммов самой низкой подозрительности, воссседал в своей скобяной лавчонке, жалея даже воздуха, которым дышал паршивый беспризорник, один из тысяч, каких извергала война, и никогда не обращался к нему по имени.

– Парень, ради Господа Бога, выверни лампочку, нынче не время для лишних расходов. Работу закончишь при свече, это тренирует сетчатку.

Так проходили наши дни, между вестями с национального фронта, который продвигался к Барселоне, слухами о перестрелках и убийствах на улицах Раваля и сиренами, предупреждавшими о бомбардировках с воздуха. В один из таких декабрьских дней тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда улицы пестрели пятнами снега и пепла, я увидел ее.

Вся в белом, она как будто возникла из тумана, плывущего по улицам. Вошла в лавку, остановилась у витрины в прямоугольнике слабого света, со всех сторон окруженном полумглой. Она держала в руках узелок из черного бархата, который положила на прилавок и стала развязывать, ни говоря ни слова. Ожерелье из жемчуга и сапфиров засверкало в полутьме. Дон Одон вооружился лупой и рассмотрел его. Я наблюдал за сценой, стоя в дверях, ведущих в подсобку.

– Вещь недурна, однако нынче не время для лишних расходов, сеньорита. Даю пятьдесят дуро, себе в убыток, но сегодня Сочельник, и сердце не камень.

Девушка снова завязала узелок и молча направилась к выходу.

– Парень! – крикнул дон Одон. – Ступай за ней!

– Это ожерелье стоит по меньшей мере тысячу дуро, – заметил я.