Город, которым мы стали

Внезапно в памяти Бронки всплывает день из ее детства. Она стянула – позаимствовала – у папы строительные ботинки со стальными носами, чтобы, отправившись по делам, пройти через кирпичный завод. Территория завода была завалена обломками здания, снесенного так давно, что развалины уже заросли цветами и вьюном; но Бронка решила срезать путь, чтобы избежать встречи с соседскими парнями, чьи недвусмысленные оклики и приставания недавно превратились в настоящую охоту. Один из мужчин (а они все были взрослыми мужчинами, в то время как ей было всего одиннадцать; так что ее низкое мнение о сильной половине человечества сложилось заслуженно), который подрабатывал ночным сторожем, был особенно настойчив. Ходили слухи, что он вылетел из рядов полиции из-за неподобающего поведения с несовершеннолетней свидетельницей. А еще ходили слухи, что ему нравились латиноамериканки, и никому в Бронксе не хватало мозгов понять, что Бронка к ним не относилась.

Так что, когда этот человек шагнул из полуразрушенного проема старого здания, когда она увидела на его губах ухмылку и то, как его рука демонстративно лежит на рукояти пистолета, Бронка ощутила себя точно так же, как и сейчас, пятьдесят с хвостиком лет спустя, в туалете выставочной галереи. Она почувствовала себя больше. Превыше страха или гнева. Она подошла к проему, конечно же. Затем обеими руками уперлась в косяк и пнула гада в колено. Он провел три месяца в больнице, утверждая, что оступился на кирпичной крошке, и больше никогда с ней не связывался. Шесть лет спустя, купив себе собственную пару ботинок со стальными носами, Бронка проделала то же самое с полицейским информатором в Стоунволле – и тогда она снова ощутила себя частью чего-то большого.

Огромного. Столь же огромного, как весь этот чертов боро.

Женщина в Кабинке обрывает свою безумную тираду на полуслове. Затем она раздраженно выдает:

– О нет. И ты туда же.

– Закрой рот, кишки простудишь, – говорит Бронка. Этому ее научила Венеца. Затем Бронка устремляется вперед, сжимая кулаки и улыбаясь. Неважно, что ей страшно, – она всегда любила хороший махач, хотя сейчас на дворе двадцать первый век и никто больше не называет это «махачем». И неважно, что она стала старой и «уважаемой», – она по-прежнему Бронка с кирпичных заводов, Бронка – гроза Стоунволла, Бронка, противостоявшая вооруженной полиции вместе со своими братьями и сестрами из Движения американских индейцев. Ведь это своего рода танец, понимаете? Каждая битва – это танец. Она всегда хорошо танцевала на индейских пау-вау[14], ну а в наши дни? В душе она всегда обута в ботинки со стальными носками.

Пока она приближается к кабинке, защелка сдвигается, и дверь начинает открываться. Белизна виднеется только по ее краям – не свет, а именно белизна, – и на кратчайший миг Бронка видит в приоткрывшейся щели то, что находится внутри. Белый пол, а чуть дальше – неясная геометрическая фигура, которая, похоже… неравномерно пульсирует? Однако больше всего Бронку озадачивает то, что фигура находится по меньшей мере в двадцати футах от нее. Как будто кабинка – это не кабинка, а туннель, прорытый прямо в водопроводных трубах и обшивке и каким-то образом приводящий в иное измерение, ведь Бронка уверена, что нигде – ни в Центре искусств Бронкса, ни за его пределами – нет подобного места.

Но не успевает дверь открыться больше чем на несколько дюймов и не успевает Бронка поподробнее разглядеть то, что ее разум отказывается осознавать, как она упирается рукой в ближайшую покрытую кафелем стенку, поднимает ногу и ударяет по чертовой двери, толкая ее обратно.

Секунду Бронка ощущает сопротивление. Слышит странный, негромкий звук, словно она пнула подушку, а за ним – рокот, будто предвещающий молнию.

Затем дверь кабинки смазывается и отлетает от нее. Кажется, будто она сорвалась с петель и провалилась в прямоугольный туннель ровно такого же размера. Или же будто дверь отразилась в двух стоящих друг напротив друга зеркалах, и теперь дверей дюжина, миллион, невообразимое число, стремящееся к бесконечности. Из-за нее доносится удивленный, яростный вопль – это кричит Женщина, ее голос переходит в столь пронзительный визг, что оконные стекла покрываются сеткой трещин, а светильники начинают раскачиваться и мерцать…

Тишина. Дверь кабинки, обычная и снова на своих петлях, влетает от удара Бронки внутрь, врезается в коробку с тампонами и отскакивает обратно. Кабинка пуста. В ней нет ни туннеля, ни иного измерения, а есть лишь вполне обыкновенная стена за вполне обыкновенным унитазом. Светильники перестают раскачиваться и мерцать. В воздухе не остается даже эха того визга.

А Бронка так и стоит на месте, чуть пошатываясь, пока в ее разум в один миг сваливаются знания, собранные примерно за сто тысяч лет.