Город, которым мы стали

Сегодня она направляется к их самой новой и самой интересной выставке. Бронка всегда считала ее неким призывом и еще вчера до полудня даже не представляла, что именно пытается призвать. В комнате выставлены фотографии граффити, найденных по всему району, – граффити одного и того же художника, работы которого самобытны, но при этом удивительно эклектичны по своей композиции. Бронка смогла разглядеть среди использованных им материалов аэрозольную краску и краску для стен, а также немного гудрона и даже чуточку натуральных пигментов. (Бронка и не знала, что в Бронксе растет индигофера, но она заплатила университету, чтобы провести анализ, и там вряд ли ошиблись.) Другими словами, художник использовал все, что мог найти, купить, украсть или сделать самостоятельно с очень скромным бюджетом. Темы у него необычные: гигантский воющий рот с двумя зубами. Огромный карий глаз, который лукаво косится на невзрачный кондоминиум из стекла и стали, строящийся по соседству. Необычно простая фреска, изображающая закат над лугом, – она нарисована на стене старой двенадцатиэтажной заброшенной фабрики, которую уже пора бы снести, пока отваливающиеся от нее кирпичи не начали убивать людей. В центре идиллического вида на луг намалевана стрелка, широкая и ярко-красная, указывающая вниз, на карниз под лугом. Бронка сначала не понимала, в чем смысл, пока наконец на нее не снизошло озарение. Луг нужен лишь для того, чтобы отвлечь, а важен сам карниз – то, за что можно ухватиться рукой. Удобное место, на которое может опереться нечто огромное. Что именно? Кто знает. Но это вписывается в общую тему работ.

До вчерашнего дня Бронка лишь подозревала, что художник у всех работ один, но теперь она в этом уверена. Их сотворил тот, чье ухо отчетливо слышит песню города. Да. Это работа такого же человека, как она. Еще одной части нее, части Нью-Йорка. Бронка собрала его работы, потому что они потрясающие и потому что, объединяя их вместе, она будто бы взывала к нему. (Бронка откуда-то знает, что этот художник – мужчина.) Теперь зал Марроу – самое лучшее и самое большое выставочное пространство Центра – занимают снимки работ: в натуральную величину там, где фотограф смог взять правильный ракурс, и плакатного размера в других случаях. «Неизвестный Бронкс» – транспарант с названием выставки свисает с потолка на леске, и сама выставка уже почти готова к открытию. Может быть, когда через пару недель, в июле, СМИ осветят выставку, этот художник придет к Бронке, чтобы стать не таким неизвестным. Сама-то она не собирается идти кого-либо искать.

Однако Бронка резко останавливается, увидев, что в зале Марроу уже кто-то есть. Она только что открыла двери Центра, но сюда уже успела прийти женщина в белом брючном костюме и туфлях на высоких каблуках. Женщина рассматривает одну из фотографий. Конечно, кто-то мог войти в Центр, пока Бронка пила кофе, но обычно она слышит, как прибывают посетители. Центр старый, и полы у него скрипучие. Женщина стоит спиной к двери зала и держит в руках планшет с зажимом. Она что, какой-то инспектор?

– Сильные работы, не правда ли? – спрашивает женщина, пока Бронка таращится на нее. Она смотрит на любимое произведение Бронки, которое как будто написано другим художником. На картине зритель будто смотрит сверху на свернувшегося калачиком человека, который спит на лежанке из старых газет – причем не только из всяких там «Виллидж Войс» и «Дейли Ньюз», но и по-настоящему старых газет, которые Бронка смутно помнит с детства, таких как «Нью-Йорк Геральд Трибьюн» и мало кому интересной «Статен-Айленд Реджистер». Газеты собраны в пачки, все еще обернутые веревкой или полиэтиленом. Человек лежит на них посередине, в пятне света, и он изображен почти фотореалистично: худой темнокожий юноша в поношенных джинсах и грязной футболке, спящий на боку. На нем невзрачные кроссовки, тканевые, грязные, один дырявый. Ему вряд ли больше двадцати лет, хотя точно сказать трудно, потому что лицом он утыкается в газеты и зрителю видна лишь одна гладкая, как у младенца, щека. Парнишка одни кожа да кости – из рукава футболки торчит худосочный бицепс, намекающий на скрытые под кожей мышцы, но в целом он настолько тощ, что старый материнский инстинкт Бронки хочет кормить несчастного мальчика, пока он не наестся до отвала.

Но самое интересное в картине – ее композиция, которую Бронка попыталась подчеркнуть, обрезав края фотографии и сделав ее круглой. Сцена изображена так, будто художник находится над мальчиком и смотрит на него через открытый колодец. Бронка считает, что такая компоновка передает нежные чувства художника; она имитирует взгляд влюбленного, смотрящего на своего спящего партнера; или же взгляд родителя, наблюдающего за маленьким ребенком. Ту же нежность она видела в позах и освещении изображений Мадонны, выполненных классическими художниками. Впрочем, она знает, почему эта картина отличается от других. Это автопортрет, хотя рисовал его вовсе не парнишка.