Город мастеров

— Причины тут разные. У лингвистов есть специальный термин — хезитация. Он обозначает всем известное явление: когда человек начал говорить, но не знает, что скажет дальше, то, вместо того чтобы мычать и экать, заполняет промежутки всевозможными как бы, типа, будем так говорить.

Что касается единого пространства, то это пример так называемых модных слов и выражений. Например, стало модным вместо слов «популярный, выдающийся, замечательный» — синонимов тут много — обходиться всего одним: культовый (фильм, роман, певец). А о незаурядном событии можно сказать кратко: знаковая встреча (выставка, дискуссия). Задача модного слова — не только втиснуть все синонимы в одно, но ещё и с его помощью попасть в среду своих. Человек знает нужные слова — значит, он свой для этой среды.

Есть даже модные цитаты: «история не знает сослагательного наклонения», «дураки и дороги», «что делать и кто виноват»… Эта мода на нечто, плавающее на поверхности, характерна для квазиинтеллигенции с её полузнанием.

— Порой послушаешь наших современников, которые делятся мыслями с экрана телевизора, и складывается впечатление, что идёт огрубление языка: без понятия, без разницы, наезды, раскрутки, откаты. В чём тут дело?

— Да, смесь жаргона с просторечием стала привычна. Ничего удивительного, если во власть пришли такие, как Винни Пух и Шепелявый. Они продолжают говорить так, как для них проще и привычнее, — разборка, забить стрелку. Языковая свобода, которая появилась в конце 80-х, имеет и оборотную сторону.

— А где свобода не в новинку — там как?

— Мировая тенденция такая: например, во французском, английском существует так называемый общий сленг. Из разных социальных и профессиональных жаргонов некоторые ручейки стеклись в какое-то общее озерцо. И этот сленг понятен всем носителям языка.

Некоторые исследователи думают, что похожий процесс идет и у нас. Помимо уголовного, студенческого, наркоманского, жаргона проституток и торговцев образуется и общий — беспредел, раскрутка, крутой парень. Те, кто говорит на литературном языке, пока ощущают подобные слова как жаргонные, и поэтому в современных словарях при них ставится соответствующая помета.

Кстати, в нашем языке немало слов, бывших когда-то жаргонными. Так, в середине XIX века двурушником нищие называли того, кто протягивал за милостыней обе руки. Животрепещущий пришло из языка торговцев и обозначало только что пойманную рыбу. Как видим, какие-то элементы жаргона проникают в литературный язык, но многое отсеивается, потому что он умеет бороться накипью.

— Но у языка нет вкуса. Что получается с ним в результате этого стихийного процесса: в конце концов он огрубляется или обогащается, развивается?

— Вкус есть у носителей языка. Всегда существовали люди, которые образцово говорили, правильно использовали язык, и на них ориентировались остальные. Долгое время эту роль выполняли актеры театров, потом дикторы радио и телевидения, которых учили лучшие специалисты-языковеды, но затем дикторов сменили ведущие, и в уши полез язык улицы.

Если в быту всякие языковые запреты и декреты бесполезны, то в публичных сферах определенная «лингвистическая инспекция» возможна и необходима. Я имею в виду СМИ, законодательство, административное общение между учреждениями. В позапрошлом году был принят закон о русском языке как государственном. Но, к сожалению, он не работает, потому что плохо написан. Например, говорится, что нельзя употреблять иностранные слова, если есть соответствующие русские. Что это значит? Предположим, кто-то в редакции решит, что эксклюзивный лучше, чем исключительный. Кто судья, какие тут механизмы?

Во Франции, например, очень жёсткая политика по отношению к иностранным словам, там не хотят допускать в язык англицизмы. Да и в славянских языках — например, словенском, польском — сильна тенденция к самобытности: не электровоз, а возило, не автомобиль, а самоход. Но всё равно заимствования проникают и туда.

— Бутик, шоп, топ-модель, путана… Что, русских аналогов не подберём?

— Дело не в отсутствии аналогов, а в стремлении к некоему «шику». Это я называю повышением в ранге. Многие считают иностранное слово более престижным. Если портной и манекенщица звучат обыденно, то кутюрье и топ-модель — совсем другое дело. Французский бутик — лавочка, небольшой магазин, а у нас это магазин модной одежды. Английский хоспис (приют, богадельня) стал дорогой больницей для безнадёжных больных. Для итальянцев путана — проститутка, а в России — то же самое, но подороже.