Город на крови

Липчанский покачал головой и ушёл, напоследок что-то тихо сказав Старкову. Тот удивлённо кивнул, подождал, пока секретарь скроется за дверями цеха и быстро подошёл к Ивану.

–Ладно, посмотрим, что будет. Ты вот что, Савкин, концерт пока прекращай! Липчанский по поводу тебя решил после смены собрать партком завода. Не нужно, чтобы они тебя, и правда, считали вредителем. Принимай машины как обычно, а дело твоё вечером так или иначе решится. Хорошо, что директор завода болен – он бы тебя не помиловал. А Липчанский – человек понимающий.

И Иван послушался старого рабочего. За день, стараясь изо всех сил, он успел пропустить через площадку ОТК все назначенные к осмотру машины, в том числе вернул из отбраковки те, которые проверял утром. Но всё равно, разнос, который ему устроили на парткоме, был жёсткий и нелицеприятный. Все говорили о нём на повышенных тонах. Его обвинили в непонимании текущего момента, в мягкотелости и эгоизме, угрожали, что с таким отношением его никогда не примут в партию. Все хотят на фронт, а ты вот здесь, где нужно, поработай!

Были и такие, кто предлагал, чтобы другим неповадно было, посадить Ивана за умышленный саботаж. Особенно негодовали старинные приятели Старкова – мастер сборочного участка верзила Пальчиков и юркий бригадир слесарного участка Халилов. Пальчиков напирал на политическую незрелость комсомольца Савкина и предлагал поставить соответствующий вопрос в Комитете Комсомола завода; а Халилов, сверкая чёрными глазами, даже произнёс слово «вредительство».

Иван молча сидел у стены и смиренно слушал, как его обсуждают сидящие вокруг широкого стола члена парткома. Его не спрашивали ни о чём, никто на него даже не смотрел – все обсуждали проблему, а не человека. Иван понимал, что этими людьми движет искреннее беспокойство о делах завода, о военном плане, о сплочённости коллектива. Но всё же ему было немного обидно, что он для них теперь был лишь смутьяном, проявившим неуважение к заводу и к своим товарищам.

Только Старков, инициировавший вопрос по Ивану, теперь словно старался его выгородить. Да, Савкин, не прав, говорил Старков, но его можно простить – не со зла ведь всё это он устроил. А план он сегодняшний уже закрыл – все машины после полного осмотра через площадку пропустил, и утренние тоже. В ответ некоторые члены парткома обвинили самого Старкова в мягкотелости.

Тогда Липчанский прервал обсуждение и взял слово. Неожиданно для всех он повёл речь не о конкретном проступке Ивана, а о войне. Голос его теперь стал тише, а тон мягче. Он говорил о том, что война изменила всех: людей, правила – и всю жизнь, что многих теперь накрыли злость и ненависть, и они начали забывать, как это: просто жить, не думая о гибнущих каждую секунду советских людях. Есть и те, кто из-за войны потерял себя, утратил чувство товарищества, с головой погрузился в свои собственные переживания. Такие уже не чувствуют ответственности за общее дело –их может вылечить, вернуть в чувство только фронт, но они, как правило, до последнего цепляются за возможность отсидеться в тылу. Но есть теперь много и тех, кто, как Иван Савкин, бояться потерять себя именно в тылу, считая, что не могут отсиживаться за спинами тех, кто ежеминутно рискует своей жизнью на передовой.

–Я видел на фронте много таких людей. Таким был и мой сын, который месяц назад погиб!

Голос Липчанского надломился. Он достал из кармана смятый треугольный конвертик.

–Ты, Савкин, зачем хочешь на фронт? От себя бежишь, или так себя ищешь? А мой Павлик пошёл в армию не для себя, а потому, что по-другому было для него нечестно. Только так нужно воевать. Иначе и не подвиг это, а вроде как блажь.

И Липчанский начал читать письмо вслух.

–«Папа, вот я и на фронте. Ты уже в тылу, но теперь я сражаюсь на передовой за родную землю, за всю нашу страну. Я не знаю, боюсь ли умереть, но, наверное, этот страх простителен, потому что я делаю здесь всё, как положено солдату. Я защищаю советских людей, мою маму, тебя, сестёр от страшного врага. Ты меня поймёшь, а они пускай пока не знают, с какими людоедами, извергами, насильниками мы здесь воюем. Когда мы отбиваем у них какие-нибудь деревни, мы всегда находим там могилы замученных пленных, расстрелянных коммунистов и комсомольцев, казнённых евреев. Я готов воевать без сна и отдыха, жить впроголодь в сырых окопах, лишь бы быстрее уничтожить всю вражескую нечисть, приползшую на нашу землю. Так думают у нас в полку все. Мы будем уничтожать фашистов из пушек, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок, будем душить их голыми руками. Я уже много раз видел, как погибают мои товарищи, но знаю, что мы победим. Те из нас, кто доживут до победы, будут самыми счастливыми людьми на свете. И мы вернёмся, чтобы рассказать вам, что нам здесь пришлось пережить!»

–Простите меня! – сказал Иван, сжимая кулаки. – Я вёл себя не как человек.

Все смотрели на него так, словно видели в первый раз, словно и не понимали, о чём он сейчас говорил.

–Так зачем ты, Савкин, хочешь идти на фронт? – спросил Липчанский.

И в голосе его послышалась жалость.