Город Победы

Весь город затаил дыхание. Истории о том, как Ачьюта приближается к городу, о его диких ночах в придорожных гостиницах, о пьянстве, обжорстве, женщинах и драках сильно опережали царский обоз, и в Биснаге справедливо опасались, что эта новая эпоха будет разительно отличаться и от царственного великолепия, характерного для правления Кришнадеварайи в его лучшие времена, и от царства культуры, искусств и терпимости, которое царица-регент Пампа Кампана пестовала во время многолетних военных отлучек царя. Нечто более громкое и грубое было на подходе. Пришло время опустить головы и держать носы по ветру. Никто не мог предположить, куда Ачьюта Дева Райя может направить свою ставшую притчей во языцех грубость, не говоря уже о его склонности к насилию. Истории о людях, повешенных Ачьютой и оставленных висеть на обочинах за какое-то проявление – реального или воображаемого – неуважения к нему, стремительно прибывали с дороги из Чандрагири, как предвестники нового порядка, и вселяли страх в каждое сердце.

– Можно мне войти? – тихо спросила Тирумаламба Деви, и женщина, сидящая на корточках в дальнем углу комнаты, едва заметно махнула ей рукой в приглашающем жесте. Царевна быстро зашла, сняла сандалии и поспешила к слепой, чтобы коснуться ее стоп.

– Не делай этого, – велела Пампа Кампана, – в этом месте мы встречаемся на равных или не встречаемся никак.

Тирумаламба Деви уселась подле нее.

– Ты – мать Биснаги, с которой столь жестоко обошлись ее дети, то есть твои дети, – сказала она, – а я – ребенок, с которым жестоко обошлись его мать и бабушка. Так может быть, я ищу мать, а тебе нужен ребенок.

После этого они стали друзьями. Тирумаламба Деви стала приходить туда каждый день, и вскоре Улупи Младшая начала оставлять ее одну со словами, что охрана не нужна там, где все находятся в безопасности. Порой женщина в углу не хотела разговаривать, и они вместе сидели молча. Это было хорошее молчание, в нем каждая чувствовала себя любимой, оно сближало их. В другие дни Пампе Кампане хотелось поговорить, и она рассказывала молодой женщине истории из своей прежней жизни – про мешок с семенами, благодаря которому Хукка и Букка дали жизнь городу, про битву с розовыми обезьянами, про все. Тирумаламба Деви внимала ей с благоговением.

А еще каждый день Пампа Кампана пыталась писать. Тирумаламба Деви видела, как тяжело ей это дается, несмотря на уверенную руку. В конце концов она сказала:

– Я вижу, – сообщила она Пампе Кампане, – что это происходит из-за твоих глаз – твоя рука движется очень медленно, гораздо медленнее, чем летит твоя мысль, и тебе из-за этого трудно. На самом деле ты сочиняешь очень быстро, так ведь, но не можешь с необходимой скоростью фиксировать это, и эта вынужденная медлительность очень тебя расстраивает, правда?

Пампа Кампана слегка шевельнула головой, что означало: возможно, это так, но у меня нет выбора.

Тирумаламбе Деви хватило духу, чтобы сделать ей дерзкое предложение.

– Когда бессмертный Вьяса писал “Махабхарату”, он тоже делал это очень быстро, так? – поинтересовалась она. – Но ведь Господь Ганеша, который записывал под его диктовку, сумел с этим справиться? Даже тогда, когда сломалось его перо, он отломал один из своих слоновьих бивней и стал писать им. Разве не так? Именно поэтому мы называем его Екданта, однозубый Ганеша.

– Я не Вьяса, – ответила Пампа Кампана, и легкая улыбка пробежала по ее лицу, – а у тебя, я уверена, пока на месте все зубы, да и уши, это я знаю наверняка, не такие большие.

– Но я могу писать так же быстро, как ты диктуешь, – ответила Тирумалабма Деви с горящими глазами, – и если у меня сломается перо, я сделаю все что угодно, лишь бы не прерываться.

Пампа Кампана задумалась.

– А танцевать ты умеешь? – поинтересовалась она, – Потому что Господь Ганеша танцует фантастически. А ездить верхом на крысе? Или обернуть змею вокруг шеи, как шарф, или вокруг талии, как пояс?

Теперь она улыбалась во весь рот.

– Если это необходимо, – решительно отвечала Тирумаламба Деви, – я научусь.