Город поэта

Дай руку, Дельвиг! Что ты спишь?
      Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
      Латынью усыплённый.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
      Бутыль вином налита.
За здравье нашей музы пей,
      Парнасский волокита.
Остряк любезный! по рукам!
      Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
      На недруга и друга.

Пушкин выдержал паузу, обвёл взглядом присутствующих и остановился на ухмыляющейся физиономии силача и буяна — графа Сильверия Брольо:

А ты, красавец молодой,
      Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
      На прочее — завеса!

После Брольо наступила очередь Ивана Пущина.

Товарищ милый, друг прямой.
      Тряхнём рукою руку.
Оставим в чаше круговой
      Педантам сродну скуку:
Не в первый раз мы вместе пьём,
      Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальём —
      И тотчас помиримся.

Эти строки звучали особенно задушевно. Пушкин любил Жанно, очень любил… Дальше было о Яковлеве:

А ты, который с детских лет
      Одним весельем дышишь,
Забавный, право, ты поэт,
      Хоть плохо басни пишешь;
С тобой тасуюсь без чинов,
      Люблю тебя душою,
Наполни кружку до краёв, —
      Рассудок! бог с тобою!

Не забыл Пушкин и лицейского «казака» — Ивана Малиновского:

А ты, повеса из повес,
      На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
      Приятель задушевный.
Бутылки, рюмки разобьём
      За здравие Платова,
В казачью шапку пунш нальём —
      И пить давайте снова!..

Голос поэта звучал всё тише. Стихотворение подходило к концу.

Но вот Пушкин смешно зажмурился, сделав вид, будто от выпитого вина у него кружится голова.

Но что?.. Я вижу всё вдвоём;
      Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом;
      Покрылись очи мраком…
Где вы, товарищи? Где я?
      Скажите, Вакха ради…
Вы дремлете, мои друзья,
      Склонившись на тетради…

Кто-то прыснул. Кто-то хотел зааплодировать. Кюхельбекер сердито шикнул — тише! Мешают слушать, а он и так глуховат.

Опять стало тихо. И вдруг в наступившей тишине нежданно-негаданно прямо к Кюхле:

Писатель за свои грехи!
      Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
      Чтоб мне заснуть скорее.

Что тут началось!.. Все оставили поэта и набросились на Кюхлю. Тормошили его, хохотали, повторяя последние слова Пушкина. А Кюхельбекер — добрая душа, нимало не обиделся. Он был в восторге от «Пирующих студентов» и, освободившись от наседавших на него шалунов, подошёл к Пушкину и попросил его ещё раз прочитать всё с начала до конца.

Пушкин недолго пролежал в лицейской больнице. А когда вышел, — узнал, каково наказание за «гогель-могель».

Конференция постановила, чтобы виновные, во-первых, в течение двух недель выстаивали на коленях утреннюю и вечернюю молитвы, во-вторых, были смещены на время за обеденным столом на последние места, и, в-третьих, — занесены «с прописанием виновности и приговора» в чёрную книгу.

Дядьку Фому уволили из Лицея.

Таково было премудрое решение начальства.

«Вообще это пустое событие, — писал Пущин, — (которым, разумеется, нельзя было похвастать)… могло окончиться домашним порядком, если бы Гауэншильд и инспектор Фролов не задумали формальным образом донести министру».

Прошло немного времени, и история с «гогель-могелем» стала забываться. Тем более, что все в Лицее были заняты другим: воспитанникам предстояли вскоре публичные экзамены при переходе с начального курса на окончательный.

«В садах Лицея»

Из-за беспорядка, безначалия с экзаменом опаздывали. Должны были провести его в октябре 1814 года, а перенесли на январь следующего, 1815-го.

«Знаешь ли что? — писал Илличевский Фуссу. — И мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдём в окончательный курс, то есть останемся в Лицее ещё на три года».

Готовиться к экзамену начали заблаговременно. Разумовский строго-настрого приказал Конференции Лицея, чтобы всё было чинно, гладко, заранее подготовлено и отрепетировано.

Конференции и самой не хотелось ударить лицом в грязь. Но чем бы удивить высокопоставленных гостей?