Город поэта

«Прицепились к Пушкину, теперь прицепятся к Кюхельбекеру», — огорчался Энгельгардт.

После Кюхельбекера «прицепились» к профессору Куницыну. Куницын не преподавал уже в это время в Лицее, служил в Министерстве народного просвещения. В 1820 году он издал книгу «Право естественное». А спустя некоторое время Энгельгардт писал Матюшкину: «Ты, вероятно, уже слышал, что „Естественное Право“ Куницына… конфисковано и запрещено, как книга пагубная, нарушающая веру христианскую и расторгающая все связи семейственные и государственные, что Куницын от всех должностей по министерству народного просвещения отставлен и запрещено ему что-либо и где-либо преподавать. Жаль, а Куницын умел учить и добру учил! А люди презрительные во всяком отношении — и ума и сердца — напр., Гауеншильды, Карцевы и им подобные, остаются и награждаются. Плохо, если это продолжится».

Это продолжилось.

В 1822 году Лицей из ведения министерства просвещения был передан в Управление военно-учебных заведений. Муштра и фрунт — вот наилучший способ искоренить «лицейский дух» — так решило высшее начальство.

Участь Энгельгардта была тоже предрешена. Письма его к Пущину и к другим бывшим воспитанникам становились всё более тревожными и грустными. В 1823 году он получил отставку.

Директором Лицея назначили аракчеевского ставленника генерал-майора Гольтгойера.

Всё лучшее в Лицее было уничтожено, разгромлено…

Сумрачно слушал Пушкин рассказ друга о Лицее.

Когда Пущин уехал из Михайловского, Пушкин, набрасывая строфы послания к нему — «Мой первый друг, мой друг бесценный», — с горечью писал:

Скажи, куда девались годы,
Дни упований и свободы,
Скажи, что наши? что друзья?
Где ж эти липовые своды?
Где ж молодость? Где ты? Где я?
Судьба, судьба рукой железной
Разбила мирный наш Лицей.

Их Лицея больше не существовало.

У судьбы было другое, более определённое название: российское самодержавие.

Возвращение

Лицейскую годовщину 1825 года Пушкин праздновал один в своём забытом богом Михайловском. На дворе стояла осень, сад почти совсем облетел, дождь и ветер хозяйничали на опустевших лугах и нивах, покрывая сердитой рябью гладь озёр и Сороти. В пустых нетопленых комнатах старого ганнибаловского дома было неуютно и сыро. Только в кабинете у Пушкина пылал камин и на столе среди книг и бумаг стояла початая бутылка вина. Он пил один за здоровье товарищей.

Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку.
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать весёлых много лет.
Я пью одни: вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовёт;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждёт.

Он вспоминал друзей… Пущин и Дельвиг недавно навестили его, побывали в Михайловском. Он слышал их голоса, чувствовал крепость дружеских объятий, теплоту их рук. Он думал о них.

…поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил…

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев[25],
И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.

Он вспоминал и других, ждал к себе Кюхельбекера. Из самых глубин его сердца рождались строки, прославлявшие их лицейский союз:

Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Как хотелось ему опять очутиться среди товарищей. И ему верилось, ему страстно хотелось верить, что скоро кончится заточенье и он вернётся в ожидающий его дружеский круг.