Город за рекой

За ужином Роберт рассказал ей о гостинице, где он жил первое время, пока не переселился сюда, о хозяине с его церемонными обедами и ужинами и всегдашней поговоркой: "Временно — не так ли?"

Анна часто поднимала на него выжидающий взор, будто бы слушая его, но мысли ее не следовали за его словами. Он выпил за ее здоровье и попытался завести разговор об Архиве, начал издалека, пространно, готовясь перейти к решающему вопросу, между тем как она слушала рассеянно, не вникая в скрытые намеки, и он все отодвигал главное на потом.

— В сущности, — сказал он, — ты так мало знаешь обо мне и моих обязанностях.

— Вечер у нас долгий, — возразила Анна, отставляя в сторону посуду, кроме вина и вазы с фруктами.

Она удобно вытянулась в кресле, перекинула ноги через подлокотники и болтала ими. Роберт пил и говорил.

— Порой мне кажется, — сказал он, — что я здесь как будто в паноптикуме, где мгновение словно бы застыло в вечность. Я всегда думал, Анна, что ничто на земле не происходит ради самого себя или само по себе, во всем есть некий более высокий смысл, пусть даже мы не всегда это осознаем и не охватываем мыслью. Я имею в виду: все, что переживает каждый отдельный человек, имеет значение для всего универсума. Это не дает остановиться мирозданию. Но когда я раздумываю над тем, что я теперь вижу и переживаю, то с трудом нахожу объяснение, или скорее так — во всем, с чем я сталкиваюсь, есть как бы уже голое объяснение жизни, ее механики, ее страшного холостого хода, ее однородности и сходства во всем, что касается нас, людей, маски нашего существования. Что остается каждому из нас на этом пути от колыбели до гроба, от тех усилий, которые мы считаем серьезными, от суеты и барахтанья ежечасной жизни? Каждый обольщает себя какими-то представлениями о мире, кто верой, кто благочестием, кто наукой, деятельностью, игрой — все спасаются бегством и хотят спастись. И в чем же в конечном счете состоит спасение? В пятиминутном счастье золотого одуванчика, в надбавке к жалованью, в обеспеченной старости.

Он расхохотался грубым смехом. Он бы и дальше разглагольствовал — о призрачности реальности, которая только из страха придумывается, вымучивается, из страха каждого перед истиной, перед трезвым признанием, что мы всё те же примитивные твари, как и тысячи лет назад, — да, он мог бы и дальше распространяться в том же духе, благо манипулировать образами и словами для него не составляло труда, как тем ораторам на помосте во время собрания масок, но Анна крикнула в ответ на его смех:

— Мужские мысли! Сплошная путаница! Так далеко от меня, Роб! Маленький умненький Гильгамеш, — продолжала она, — вещаешь, как профессор, упорно следующий привычкам на старости лет, и все еще ничему не научился!

— Прости, — сказал он, — это вино развязывает язык, к тому же…

Он наморщил лоб, и кожа на нем собралась мелкими складками в виде маленьких полукружий над приподнятыми дугами бровей.

— К тому же, — подхватила Анна, — ты выглядишь сейчас точь-в-точь как твой отец. Эх вы, мужчины!

Он недовольно посмотрел на нее.

— И смех был такой же?

— И точно такие же морщины на лбу, — сказала она. — Но я не хотела тебя обидеть. Я знаю, ты не очень ладил с ним, хотя я лично вполне терпимо отношусь к старому господину. Он все в жизни воспринимает трагически серьезно. Многие, впрочем, это ценят.

— Возможно, — сказал он с досадой в голосе, — только мне не нравится, что я становлюсь похожим на него. — Он щелчком смахнул со стола черенок от яблока.

— Не переживай, — успокаивала она, — ты есть ты, и я люблю тебя, одного тебя. Наследственные черты все равно выступают больше с возрастом, а мы ведь уже не стареем.

Она провела рукой по его щеке.

— Вот теперь ты снова выглядишь как прежде, — сказала она и прибавила, что ему не следовало бы хранить столь ревниво все эти старые детские комплексы — ведь жизнь все давно уже расставила по своим местам. И он тоже оказался причастен к тому, что отец теперь может быть лишен основания для пребывания здесь.

— Возможно, он совсем скоро уже попадет на мельницу, — прибавила она.

— На мельницу? — переспросил он с удивлением.

— Так называют, — пояснила она, — последнюю станцию на северо-западе, куда отправляются сборные эшелоны.

— Ах да, — сказал он, — я хотя и многое уже видел, но там еще не бывал.

— Естественно, — проговорила она, зажмурив глаза, — иначе ты не сидел бы сейчас здесь. Мои родители тоже ожидают высылки. Стольких теперь отправляют, Роб. И нам, я думаю, недолго уже остается.

Они молчали. Он взял ее руку в свою и играл ее пальцами. Она выглядела прекрасно, она была просто блистательна. Как чудно блестели ее волосы, когда он медленно гладил их. У него было такое ощущение, как будто она с незапамятных времен принадлежит ему, принадлежит не только с этой минуты, давно и страстно желаемой, но они с ней давно в естественной близости мужа и жены, которые много-много лет знают друг друга и друг о друге. Он и об этом сказал ей.