Города и встречи

Здесь в „Заре Востока“ после всех гостивших Сейфуллиных, Маяковских и Есениных — протрезвление. Сжимают накладные расходы. Переборщили и теперь каются. Сейфуллина продолжает свои путевые очерки. Она уже в Константинополе. В первом константинопольском очерке слезливо рассказала, как ее чуть-чуть в публичный дом русские проститутки не затащили. Второй очерк был посвящен (буквально весь „подвал“ газеты) турецкому околоточному надзирателю — его румяным щекам и серой папахе. <…>

У меня почти без перемен. На днях распрощаюсь с Доброфлотом. Неизвестность еще продолжается. <…>»

Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 20 ноября 1924 г.

«Миша сейчас много дома (безработный) и очень помогает мне в уходе за дочкой. <…> Твоя же книжка [„Под каменным дождем“] мне очень нравится, особенно „Беглец“ и „Принесла кукушка“. Она мне нравится больше „Знамений“».

Баку, 11 марта 1925 г.

«Милая Лиза! Уже две недели торчу в Баку по делам скучным наркомфинским… я знаю, что я свинья. Но, честное слово, я не виноват… Верьте моему честному слову, что, несмотря на мое молчанье, Елизавета Полонская для меня: милая Лиза».

Москва, 19 сентября 1925 г.

«Милая Лиза. К сожалению, не могу точно ответить на прямо поставленный вопрос — приеду ли я в Ленинград действительно? Приехать — это мое желание. Повидаться с Вами, побывать в Вашей квартире, поглядеть на Ваши беззвучно смеющиеся губы, поболтать с Вами и повеселиться, вспомнить балкон Зубаловской, 11 (у вас нет таких балконов!) — все это доставит мне большое удовольствие. И, наконец, сам Ленинград — за год моей жизни в Питере я полюбил его. И сейчас, присматриваясь к Москве, я все больше убеждаюсь в преимуществах Вашего града. <…> Москва — скучная, грязная. Вчера был на „Кармен“. Музыка и много красок на сцене только и оставляют приятное впечатление. Голоса — посредственные. Игра — мелкопровинциальная. Приезжайте, будем ругать вместе».

Следующее письмо написано после встречи в Ленинграде; впервые на «ты». Другого такого письма Полонская не получала.

В поезде, 3 ноября 1925 г.

«Подъезжаю к Таганрогу. Пока пальто, чемодан и корзина на месте. Дорога сносная, хотя и скучная. Между сном, едой и неизменными беседами о том, как раньше ездили, какая ближайшая станция, буфете, кражах и т. п., — думал о последнем дне в Ленинграде.

Собственно думал не о дне. Он — повод. Думал о хороших людях, вроде Коли Т[ихонова]. Он удивительно хороший человек. Именно человек — с большим запасом истинно человеческих „недостатков“. Ему — не только по внешнему виду, но и по душевному складу — совсем были бы не к лицу: волнистая длинная шевелюра, глубокие глаза и святость во взоре. Человек настоящий, хороший Коля Т. Но в промежутках между борщом и вопросом „а скоро ли Никитовка?“ — я думал не о хорошем Коле Т., а о плохом. И даже вообще не о К.Т., а о людях, ему подобных. Независимо от масштаба их работы и „профессии“. Я думал о людях, специальность которых создавать общественность. Вот у этих нынешних создавателей общественности, скажем, творцов и проводников современной мысли недостает одного доброго качества — немного угрюмости, некоторой замкнутости в вопросах их спец’ства. Не совсем удобно мне, коренному провинциалу, говорить о провинциализме людей столичных. Однако осмелюсь. Помню: мне было лет 16, жил я в Баку, соседи — хорошие провинциальные артисты часто приглашали гостей. Любопытство — порок, и от него все качества: я нередко подслушивал их шумные беседы. О чем говорили они, эти люди, талантливые артисты до самых разнообразных ролей. Ведь они на сцене бывали и Гамлетами и шутами, Норой и Кармен, они шесть раз в неделю умели быть там. в театре, такими разнообразными, всегда новыми, неповторимыми. Беседа их была всегда одна: театр, театр и театр — первая и последняя тема разговора.

Вот у многих наших культуртрегеров — литераторов, публицистов, художников и прочая и прочая — есть этакий провинциализм: говорить о своей деревне. — „Вы курские будете?“ — „Не, мы рязанские“. — „А про наше село Болтуново Говорливой волости не слыхали? Нет? А у нас…“ — и поехало и поехало. Не остановишь.

Я очень редко, к сожалению, встречал творцов художественного слова, сцены и т. п. людей искусства, которые бы по своей инициативе завели всерьез и надолго беседу не о предмете своей специальности.

Может быть, здесь сказывается ограниченность моего ума, но я, например, органически не могу говорить обязательно и исключительно о своей „экономике“. Надеюсь, Лиза, я и тебе, милая, никогда этим не наскучил. Но. поверь, стихия „экономики“ моя так уж лет 10–12 представляет интерес для меня, равноценный прекрасным стихам К.Т. и твоему „Беглецу“.

Вот — почти все. Еще одна маленькая черточка, один мазок. Но, может быть, он и не создает всю картину, т. е. без этого мазка не бросалась бы в глаза и вся картина.