«Хотел начать письмо с обычного „милая Лиза“. Но ты — злая и нехорошая — обещала 25—28-го быть в Тифлисе, и нет тебя. А я ждал эти дни».
«Буду рад видеть тебя здесь или в Ленинграде».
«<…> В нашей переписке мы оба привыкли к одной манере — не отвечать вовремя, извиняться и прощать. <…>
Лиза, многочисленность их [корреспонденток М. Ферберга] несколько тобой преувеличена. Всего — три, а ведь по последней переписи половина населения СССР — женщины. Но, правду надо сказать, настоящая „корреспондентка“, т. е. всегда и во всем умеющая меня понять, — только Лиза. Другие понимают во мне одни лишь небольшие уголки, переулочки и закоулочки (не всегда достаточно освещенные). Но ведь на то я и состою Е.Б.В.».
«<…> Ждем Цецилию Ильиничну. Послали ей вызов[734]
<…>. Мы уже почти два года не виделись. А я что расскажу тебе интересное, когда увидимся. Три романа напишешь».«<…> Ведь мне всего 33-й год. В Англии мужчина моего возраста — юноша, начинающий свою самостоятельную жизнь У нас, нелепо, в 30 лет мужчина считается солидным, определившимся и достигшим своей вершины. А я еще не хочу. Я — еще юноша. Я еще хочу расти, учиться, заниматься спортом, нравиться красивым и умным женщинам».
«<…> Вчера вечером [в связи с приездом тещи] много говорили о Мовшенсонах, о тебе особенно. Это было приятно. У меня к тебе просьба: ты, наверно, хорошо знаешь, где, когда и что было напечатано из вещей Тихонова. Напиши мне. Хорошо? Нетрудно будет?»
«<…> Когда Вильгельм II переселился в Голландию и я читал описание его жизни там, я думал: в конце концов, и свергнутому императору живется неплохо. И только после твоего письма я понял, как неприятно стать „бывшим“ величеством. Ничего не поделаешь — придется примириться. Революция коснулась и бенгальского величества. Но где истоки революции? И привела она к керенщине или диктатуре? Оппозиция или, говоря ее языком, большевики-ленинцы меня очень интересуют. Сейчас читаю дискуссионную литературу, захлебываясь. Вначале (диск[уссионный] листок. № 1) вся эта история произвела на меня удручающее впечатление: обе стороны ругались, брыкались, лаяли, визжали, мычали. Сущность же разногласий оставалась в тумане. Конечно, я знал о ней по тем отрывкам, выдержкам, намекам, которые проскальзывали в речах и статьях Сталина, Бухарина и других цекистов. Но из последующих дискуссионных листков позиция оппозиции постепенно становится яснее. Мне кажется: по существу оппозиция в некоторых своих положениях (работа в деревне) права. Большинство ЦК вынуждено под давлением оппозиции менять направление своей работы. Тезисы ЦК, которые предстанут перед съездом, будут в значительной степени продиктованы (по существу) оппозицией. Так будет на деле. На словах же оппозиция будет всячески опорочена. И окажется (на съезде), что оппозиция во многом ломится в открытые двери: ей уже (во многом) не к чему быть в оппозиции.
Отчего все это происходит? Мое мнение: весь фокус событий разворачивающейся борьбы оппозиции — в партийном режиме.
При ином режиме невозможно было бы, чтобы ЦК, принимая позицию меньшинства, одновременно стремился к его изоляции от партии, к исключению из нее, чтобы для меньшинства создавалось такое положение, когда оно вынуждается совершать не только антипартийные, но и антисоветские преступления.
Диктатура партии — это еще нужно. Но диктатура верхушки партии внутри ее стала уже невозможной и ненужной. Большинство ЦК этого не признает. От этого — по-моему — и все беды и болячки. И если завтра Троцкого, Зиновьева и К° исключат из партии, все равно послезавтра вопрос о „демократизации“ партии будет еще более актуальным и диктатура верхушки и аппарата будет заменена правом каждого иметь свое мнение в пределах программы. Тогда все разногласия будут изживаться внутри. И новые взгляды будут приниматься ЦК без того, чтобы новаторов подвергали гонениям.
Вот что я думаю об оппозиции. Да, еще. Не все выводы оппозиции правильны. Многое в ней ошибочно (критика внешней политики ЦК). Из „Правды“ узнал о какой-то демонстрации за оппозицию и против ЦК, организованной в Ленинграде. Напиши, что там было. Из газеты не пойму никак <…>».