Города и встречи

Что значит — отсутствие некоторой замкнутости? Всякое человеческое творчество имеет свои каналы, свои пути к выявлению. Артист свои артистические таланты проявляет на сцене. Вот смеху было бы, если б Москвин явился к своим приятелям коллежским регистратором и разыграл бы печальную сцену на балу. Мою „экономику“ я проявляю на заседаниях, в статьях, и было бы смешно говорить о ней на музыкально-вокально-танцевально-бокальном вечере. Примеры эти, конечно, преувеличены, шаржированы. У современных художников-мыслетворцов, очевидно, отсутствует достаточно ясное представление о путях творчества. Я не понимаю, как можно за стаканом чая, на улице, за рюмкой коньяку излагать свои будущие мысли. Как можно много, слишком много, слишком много и детально говорить, рассказывать историю своего вчерашнего и планы завтрашнего творчества. Разве каждая родившаяся во мне мысль не должна обязательно пройти предначертанный ей путь (книга, сцена, деловое заседание, полотно, трибуна), прежде чем дойти до других, слушателей, оппонентов, публики. Я, конечно, говорю о мыслях творческих. О них — вне свойственных им путей — можно говорить случайно, невзначай, вскользь, в общих фразах и, во всяком случае, не по своей инициативе.

Теперь тебе ясно, в чем сущность моего требования некоторой замкнутости, и мне кажется, что оно вполне основательно.

Нехорошо распылять своих чувств и мыслей. Глубокое становится мелким, если оно не облачено в подобающую ему форму.

Впрочем, может быть, я несколько сгущаю краски. Может быть, здесь сказалась моя молчаливость. Может быть? Но, право, как приятно молчать, слушать чужие речи. Являются мысли, о которых совсем не догадывается речистый собеседник. Мысли по существу, по поводу и вскользь услышанного.

Ну, вот и все.

Я с удовольствием вспоминаю последний вечер в Ленинграде. Милая Ш.И. смотрела на меня с некоторым удивлением. Почему?

К.Т. опять понравился мне. В нем много теплоты. К нему совсем не идет пиджак. Он хитер и ласков. У него в глазах уживается доброта и ирония. Они переплетаются и в словах, и в смехе. Он умен, но не по-европейски. У него ум здорового мужика, побывавшего на фабрике. Но — самое главное — он здорово основательно талантлив. Из него талант не сочится, а бьет фонтаном, горящим фонтаном, какие бывают на наших промыслах. И жаль, что он дал мне основание так длинно (извиняюсь) писать об отсутствии необходимой замкнутости.

Шура был очень милым кузеном. Его папиросы — знак внимания и заботливости — не могут быть проданы даже дороже выставленной на них цены.

Ну, а ты. Шоколад был очень вкусен. Но лестница гораздо лучше. Подъезжаю к Ростову.

Мой адрес: Тифлис, Закнаркомфин. Управление госдоходами. М.С. Ферберг».

Тифлис, 17 декабря 1925 г.

«Милая

Непредвиденное — редкая редкость. Только в рассказах О. Генри неожиданность финала — явление частое. Приятное исключение.

Твой иронический ответ — шутливо дружески-иронический, конечно, — не был этим приятным исключением. Я ожидал, что буду понят не совсем так, как хотелось быть понятым. Вопрос — следует ли из моего дорожного письма вывод, что предпочтительно говорить о том, чего не знаешь, — этот вопрос тобой разрешен с резкой прямолинейностью схематично. В жизни так не бывает. Отчасти, вероятно, я сам виноват в твоей „непонятливости“. Слишком неумело управляю своей речью… Вот и все о дорожном письме. Да. Я, конечно, исключение. Я вообще молчаливый человек. Вчера получил твое второе письмо, адресованное Его Бенгальскому] Вел[ичеству][731] <…>. Я — 17-летний юноша. Приятно слышать. Но сегодня я не брит и в щетине много седых волос…

Что это Ваши ленинградцы бунтуют[732]? Очень рад буду получить комплект „Ленинградской правды“ со статьями Сафарова и других Ваших вожаков. А моей рабыне — приказ: меня никогда не забывать. Мы же будем постоянно пребывать в неустанных заботах о верноподданных наших. Миша 1-ый».

Тифлис, 27мая 1926 г.

«<…> Два письма с адресом „Загородный, 12“ я не послал тебе. Одно, первое, — я написал его в дни после смерти Есенина. Сейчас не припомню всего, что писал, помню, что писал не столько о Есенине, сколько о себе, обывателе, виновнике его самоубийства… Второе письмо было о „Кавк[азском] Пленнике“, о посвящении. Я был рад ему, но оно не понравилось мне. Оно неискренне: благочестие тебе не к лицу. <…> Но самого главного, удовлетворения в работе, не вижу. Стал поэтому халатен, безынициативен, а все это родит свои последствия, и они накапливаются. <…> В моей жизни я столкнулся с двумя тяжелыми вопросами: личной жизни (любовь, семья, женщина — вообще) и жизни общественной (политическая работа) <…>. Я почти без перемен, только старею и очень скучно. Хоть топись, так скучно…»

Баку, 7 июня 1926 г.

«<…> я уже неделю в Баку. Дела — служебные. Но здесь, как и в Тифлисе, скучно. Не то чтоб вообще — город и люди скучные. Другим — весело. Может быть, это оттого, что я много думаю и мало говорю, много фантазий и мало дела».

Тифлис, 29 августа 1926 г.